Глаза Кати потемнели при воспоминании обо всех этих ужасах. Михаил неотрывно смотрел на нее, еле сдерживая возмущение.

— Хочешь сказать, что те, кто устроил революцию, вели себя, как настоящие подонки? — спросил Самуэль.

Катя помедлила несколько секунд, стараясь подобрать слова, которые могли бы хоть немного смягчить гнев Михаила.

— Я не собираюсь защищать нашего последнего царя, он этого не заслуживает, — сказала она. — Как, впрочем, и его предшественников, которых совершенно не заботило, как живут простые люди; они предпочитали видеть в них своих слуг, а не граждан. Они могли бы вести себя, как их немецкие или британские кузены, но и этого не делали; они не в состоянии были понять, что несправедливость не может длиться вечно. Народ ненавидел царскую семью, ненавидел дворян, ненавидел буржуазию, ненавидел всех тех, кто смотрел на них свысока, пока простые люди едва сводили концы с концами, чтобы прокормить детей.

Катя пристально взглянула на Михаила, прежде чем продолжить.

— Я знаю, что твой отец, Юрий, был революционером, а мой брат и Самуэль сочувствовали социалистам, потому что ни один человек, у которого есть сердце, не сможет терпеть подобной несправедливости. Я сама никогда не имела дела с революционерами, как мой брат, но считала, что Россия нуждается в переменах, я так надеялась, что царь сможет провести реформы, что у нас будет парламент, где станут обсуждать проблемы народа... И ведь не было необходимости придумывать что-то новое, перед глазами была британская модель.

— Я никогда не поверю, что революционеры могли вести себя, как палачи, — не сдавался Михаил.

— После гражданской войны Россия совершенно обескровлена. Красная армия, Белая армия... Именно те, кто делал революцию, и творили потом самые страшные злодейства. После революции в России творился все тот же кошмар, что и при царе, и даже хуже, — последние слова Катя почти выкрикнула Михаилу в лицо, пронзая его полным ярости взглядом.

— Неужели ты настолько наивна, что всерьез веришь, что эти надменные аристократы, эта каста господ во главе с царской семьей, подмявшая под себя Россию, вдруг начнут делать реверансы перед простым народом и признаются, что на протяжении долгих веков бессовестно его обирала?— повысил голос Михаил. — Ты в самом деле думаешь, что они захотели бы с кем-то делиться властью? Да ни за что на свете. Кому-то надо было начать, и это сделали мы. Такие люди, как мой отец, отдавали свои жизни, чтобы поднять Россию с колен. Стоит ли жить, зная, что до последнего часа останешься рабом?

— Дедушка и бабушка с детства внушали нам, что нужно уважать других, — спокойно ответила Катя. — Они никогда бы не позволили нам с Константином вообразить, будто мы чем-то лучше остальных только потому, что родились в дворянской семье. А бабушка всегда с большим уважением относилась к прислуге.

— Согласен, вы были лучше прочих, — признал Михаил. — Но почему вы должны были иметь какие-то особенные привилегии, пока у других не было ничего? Тебе стоило бы съездить в Палестину и посмотреть, как мы, евреи, там живем. Да и пожить в кибуце тоже бы не помешало... У нас нет никакой частной собственности, все общее, и никто не вправе что-то решать без согласия остальных. Кухня, еда — все общее, дети растут вместе. И знаешь, кто создал это чудо равенства? Русские евреи — люди, которые думали так же, как мой отец. Да, это нелегко — жить в кибуце, это по силам только лучшим людям, тем, кто действительно верит, что все люди равны, и никто не должен иметь больше других.

— Да равенство — это чудесный сон. Но скажи, Михаил: считают ли русские социалисты в Палестине, что все вокруг должны жить так же, как они? Бросают ли в тюрьмы тех, кто с ними не согласен? Убивают ли тех, кто пытается сопротивляться? Обязательно ли в Палестине быть коммунистом? Так вот, наши революционеры устроили в стране настоящий террор. Они утверждают, что действуют на благо народа, только у самого народа не потрудились спросить, как он хочет жить, — закончила Катя, не собираясь уступать Михаилу.

Самуэль сжал Катину руку и попросил продолжить рассказ.

— Бабушка умерла от сердечного приступа. Она не смогла пережить горя, когда Константин с женой потеряли ребенка. Девочка родилась преждевременно и была очень слабенькой. Вера была больна, молока не было. Мы с Константином делали все возможное, чтобы раздобыть молоко, но нам не всегда удавалось. Мы продали почти все, чтобы достать молока для девочки, но даже будь у нас все деньги мира, нам не всегда удавалось найти молоко. Девочка заболела и умерла на руках у Константина... Вера от горя чуть не лишилась рассудка, она винила себя, что родила на два месяца раньше срока, и за то, что у нее нет молока. Бабушка была просто убита горем. Я благодарю Бога за то, что она умерла во сне; врач сказал, что она совсем не страдала.

С этой минуты Константин решил, что мы должны покинуть Россию. У нас отняли всё: дом в Санкт-Петербурге, летний дом в Ялте... Правда, бабушке удалось сохранить кое-какие драгоценности. Мы передали их Ивану, нашему кучеру, который спрятал их в сарае вместе с несколькими картинами, которые Константин вынул из рам и аккуратно свернул. Мы смогли также спасти документы, подтверждающие наши права на счета в английском и швейцарском банках, которые открыл еще дед. Правда, мы не знали, сколько там денег, но молили Бога, чтобы их оказалось достаточно для того, чтобы начать новую жизнь.

Бабушкины драгоценности очень нам пригодились: с их помощью мы смогли подкупить таможенников и выехать в Швецию, а оттуда — в Англию. Это был очень нелегкий путь; кому как не тебе это знать, ведь тебе и самому в свое время довелось его совершить. А у нас еще и Вера была больна и не хотела жить после смерти дочки.

Мы переоделись крестьянами, чтобы скрыться от погони, но все равно слишком многие догадывались, кто мы такие. Мы остановились в одной деревушке недалеко от границы. Там мы нарвались на отряд революционеров, которым мы чем-то не понравились. Слава Богу, они не догадались, что мы везем драгоценности: мы их зашили в подол пальто. Видимо, где-то неподалеку располагались части Белой армии, возле границы постоянно шли бои.

Нас собирались отвезти под конвоем обратно в Санкт-Петербург, но, к счастью, той же ночью белые атаковали деревушку, и в суматохе нам удалось бежать... Видел бы ты, как мы бежали сквозь пургу, пока не добрались до леса, где нам удалось спрятаться. Константин подгонял, не давал передохнуть ни минуты. Потом Вера потеряла сознание, и брат взвалил ее на плечи, как мешок, но так и не позволил остановиться. Я плакала, говорила, что нужно передохнуть, оказать помощь Вере. Я боялась, что она умрет... Но он словно не слышал. Все шел и шел, и именно это больше всего меня пугало. Порой он спотыкался, даже падал, роняя Веру в снег, но тут же снова вставал, взваливал ее на спину и продолжал идти.

Мы провели в лесу несколько дней, дрожа от страха, что красноармейцы могут найти нас в любую минуту... Однако Бог сжалился над нами, и однажды вечером мы встретили охотников, которые оказались дружелюбными. Так мы узнали, что добрались до Швеции.

Мириам и Даниэль не знали русского языка и не понимали, о чем говорит Катя. Она внезапно перешла с английского на этот незнакомый язык, ибо лишь на нем могла передать всю ту боль, которую ей довелось пережить. Потом несколько секунд все молчали, после чего Самуэль и Михаил вновь заговорили — и тоже на русском. Мириам встала и вышла из гостиной. Она поняла, что они с Даниэлем здесь лишние, что воспоминания о прошлом принадлежат лишь тем троим.

Потом, правда, Самуэль рассказал все, что узнал от Кати о бегстве из Санкт-Петербурга в Лондон, где они теперь жили.

Константин с удивлением узнал, что на счетах его деда в швейцарских и английских банках денег оказалось не так уж много, но все же достаточно, чтобы вести достойную жизнь.

Они сняли дом в Кенсингтоне. Не слишком большой, но все трое чувствовали себя там уютно. Они даже смогли нанять прислугу — мать и дочь, одна оказалась превосходной поварихой, а другая — горничной. Вера и Катя отговаривали Константина от этого шага, не желая транжирить деньги, которые могли бы пригодиться, но тот не желал, чтобы жена и сестра сами занимались стряпней и уборкой.