Он будет отлично сочетаться с моим лоскутным одеялом из секонд-хенда и журнальным столиком из ИКЕА.

– Лучше б там было побольше клевой обнаженки!

Передо мной идет парень в кроссовках и толстовке. Я узнала в нём Эндрю Тейта – миллиардера в области технологий, у которого репутация полного засранца.

– Будь осторожен в своих желаниях, – говорит его друг. – На этих европейских картинах и скульптурах встречается много членов. Лично я не отказался бы от чего-то вообще без члена.

–Женщины частенько так говорят! – хохочет Эндрю над собственной шуткой, занимая с другом свои места. – А если серьёзно, на дисплее при демонстрации этих предметов никогда не показывают достаточно сисек. Покажите мне грудь, и я покажу вам деньги.

– Тебе надо припасти эти деньги для лота-сюрприза в конце торгов. Ходят слухи, что это настоящий шедевр, нечто уникальное и невероятное.

– Шедевр-медевр. Искусство – это просто деньги. Сколько он стоит?

– Дешевле, чем будет стоить через год, после того как люди его увидят.

– Ну, это даже лучше, чем сиськи, – сказал Эндрю.

Я должна сдержаться, чтобы не врезать ему. Парни вроде него ценят искусство лишь как инвестицию. Держу пари, он появляется на этих мероприятиях только для того, чтобы перебить ставки всех своих друзей, а после складирует картины где-то в подвале, пока его бухгалтер не говорит ему продать их. Это преступление.

– Добро пожаловать в «Кэррингерс», – аукционист представляется и продолжает: – Это Аукционный дом с легендарной историей, и сегодня мы добавим к этому великому наследию наши последние работы.

На сцену выкатывают небольшую картину, а ее увеличенная версия демонстрируется на экране над сценой, чтобы каждый мог разглядеть поближе.

– Антонис ван Дейк, ²¹ «Портрет юной девы». Начнём со ставки в сто тысяч долларов?

Я стою в конце аукционного зала, прижав к бедру пустой поднос, но даже отсюда чувствую огромный всплеск энергии в помещении. Люди шепчутся между собой и тянутся вперёд со своих мест. Таблички взмывают вверх. Напряжение усиливается.

– Сто тысяч. Есть сто пятьдесят? – другая табличка. – Двести? – краткое затишье, а затем ещё одна круглая белая табличка с логотипом «Кэррингерс» и ярко-красным номерком взмывает в воздух как ракета. Это так волнительно!

– Двести тысяч. Есть ли двести пятьдесят?

Это продолжается до тех пор, пока ставка не достигает восьмисот тысяч долларов. Я даже не могу представить, что могла бы сделать с такой суммой денег.

– Восемьсот тысяч, раз... два... продано! Номеру двести семнадцать.

Полотно выкатывают, а на сцену доставляют другой холст. Драматическим жестом с него снимают покрывало. На этот раз я смотрю на зал, а не на арт-сцену. Кажется, будто там разворачивается целое шоу, в котором каждый борется за своё. Люди, проигнорировавшие последний тур, неожиданно воспряли – можно сказать, каждый здесь для чего-то конкретного. Ставки всё растут и растут, таблички взлетают в воздух, пока последняя ставка не останавливается на полумиллионе. Дальше всё продолжается в таком же духе: за некоторые лоты разгораются целые войны со ставками, а другие уходят к покупателю, не вызвав конкуренции.

Голос аукциониста контролирует зал:

– Есть ли ставка один миллион?

Один миллион!

Я полностью погрузилась в происходящее. Это удивительно. У разных участников торгов, несомненно, и тактики тоже разные. Некоторые пережидают, пока другие участники исчерпают свои возможности и подключаются к торгу в последнюю минуту. Другие сражаются изо всех сил, каждый раз повышая ставку лишь на десять тысяч и всё время переглядываясь с конкурентами.

– Один миллион сто тысяч? Есть желающие?

Эндрю, которого я про себя окрестила Засранец Эндрю, пока ни на что не ставил, но я могу с уверенностью сказать, что он любит выигрывать, во что бы то ни стало. Он будет эмоциональным участником торгов, как и множество женщин, которые в случае проигрыша своей ставки вздыхают и дуются.

– Один миллион триста тысяч раз...

Мой взгляд перемещается на Сент-Клэра, сидящего рядом со стойкой аукциониста со своей красивой подругой. Он – сдержанный участник торгов. Он вполсилы принял участие в ставках за парочку предметов Барокко, постоянно перешёптываясь со своей потрясающей приятельницей и между делом поднимая табличку, но, казалось, ни разу не был действительно заинтересован в приобретении какого-либо из этих предметов, чтобы пойти до конца. Словно он ждет Рубенса, будучи заинтересованным исключительно в нём.

– Продано! За один миллион триста тысяч номеру сто пять, – произносит аукционист в своей размеренной манере. – Замечательно. А теперь, дамы и господа, мы сделаем короткий перерыв. Пожалуйста, наслаждайтесь коктейлями и закусками, встретимся здесь через двадцать минут.

Тут же уровень шума повышается, и вновь начинает играть классическая музыка. Люди беседуют и смеются, просачиваясь в холл, и я спешу забрать очередной поднос. С белым вином.

– Шенен Блан две тысячи первого, Долина Напа, – информирует меня представитель кейтеринга, подгоняя к двери.

Следующие пятнадцать минут проходят как в тумане за повторением названия вина и попытками не разлить его по всему серебряному подносу. Я ищу глазами Сент-Клэра – может, поэтому постоянно норовлю разлить вино – но не вижу ни его, ни его сексуальной подружки/арт-консультанта. Интересно, какой у нее статус…?

– Это не Шардоне, верно? – спрашивает меня женщина с глубоким V-образным вырезом на платье, когда все лампочки вспыхивают.

– Нет, мэм. – Она принюхивается к своему бокалу и смотрит скептически, но мне не терпится поспешить назад на аукцион. Рубенс – последний лот, и я хочу увидеть его ещё раз. И увидеть Чарльза в действии – что он сделает, чтобы заполучить то, что хочет. – Это очень хороший год для этого виноградника, – блефую я. – Лучше, чем две тысячи восьмой.

– Очень хорошо, – она берёт свой бокал и растворяется в потоке людей, направляющихся по своим местам для второй половины аукциона. Я следую за ними внутрь, но тут Стэнфорд неожиданно перехватывает мою руку. Разве нельзя просто позвать по имени, вместо того чтобы хватать меня?

– Не ты, – говорит он. Он тянет меня в холл, в то время как последние из участников торгов заходят в основной зал, и двери закрываются. – Ты поможешь тут прибрать.

Он протягивает мне метлу.

– Но нельзя ли мне подождать, пока зак… – я даже не успела договорить, а он уже ушёл.

– Ладно, – говорю ему в спину. – Я подмету этот пол дочиста.

Подметая, слышу сквозь двери эхо голоса аукциониста. Я не могу разобрать, что он говорит, но могу представить, что происходит внутри. Пробегают минуты, и я задумываюсь обо всех предметах искусства, которые демонстрируются на экране над сценой и на которые мне не удалось даже взглянуть. Интересно, они уже добрались до Рубенса?

Неожиданно двери распахиваются. Из-за них спешно появляется Сент-Клэр, телефон прижат к уху.

– Да, да, ладно, минуточку. – Он замечает, что я смотрю на него. Его синие глаза загораются. – Грэйс!

– Привет, – выдаю я, как идиотка.

– Окажи мне огромную услугу, – говорит он, запихивая мне в руки свою табличку. – Мне нужно, чтобы ты делала за меня ставки.

– Что?

– Лот пятьдесят два. Он уже скоро, но мне нужно ответить на звонок, – он поднимает телефон. – Экстренная ситуация в японском офисе. Я должен обсудить это с ними, но не могу потерять этот лот.

– Не уверена, что смогу...,

Может, это сделает кто-то другой? Даже в качестве доверенного лица?

– Пожалуйста, мне нужно заполучить этого Рубенса.

Я чувствую, как мои ладошки вспотели.

– Я ничего не знаю о том, как ставить.

– Просто поднимай свою табличку, пока все остальные не перестанут. – Должно быть, я выгляжу как контуженная – ибо именно так я себя и чувствую – задумываясь о такой власти. – Серьёзно, – настаивает Чарльз, его тёмные глаза смертельно серьёзны. – Получи эту картину, чего бы это не стоило. Я рассчитываю на тебя. – Он бросается прочь, прикладывая трубку к уху и указывая мне в направлении аукционного зала.