Чтобы не молчать, Ладейников сказал:

— Тихая у вас улочка, машин мало ходит. Да и зелени, глядите, вон сколько! Все утопает в кустах да в деревьях.

— Что верно, то верно… — крякнул старик, поправляя в руках покоробившиеся полы выгоревшей на солнце соломенной шляпы. — В Сокольниках всего хватает: и людей, и зелени, и всякой заразы. А про наш-то околоток и говорить нечего!.. — Старик отрешенно махнул рукой.

— Это почему так? — спросил Ладейников, видя, что старик хочет продолжить разговор.

— Богом проклятая верста. — Старик достал из кармана пиджака алюминиевую масленку, открутил крышку и насыпал на ладонь нюхательного табаку.

— А это как понимать? — уже не без интереса спросил Ладейников, забыв в эту минуту про жену и про удостоверение, которое она должна подвезти.

— Как хочешь — так и понимай. — Старик засунул в ноздри добрую щепоть табаку и со свистом глубоко втянул ее в себя, крутя при этом головой и дожидаясь того блаженного момента, когда подступит чих. И он чихнул… Чихнул трижды, со смаком, да так громко, что со — стороны стола, за которым играли в подкидного, донеслись голоса:

— Будь здоров, дед Евлампий!

— Евлаша!.. Еще пару раз, да так, чтоб на все Сокольники!..

— Лодыри и пересмешники, — кивнул в сторону картежников старик. — И ведь, родимцы, милиции не боятся. На деньги играют.

Видя, что старик забыл о том, о чем спросил его собеседник, Ладейников повторил свой вопрос.

— Дедушка, вы сказали, что Сокольники — это богом проклятая верста. Как это понимать?

Старик вспомнил, о чем он хотел сказать, но тут же поправил Ладейникова:

— Я не обо всех Сокольниках. Сокольники большие. Я говорю про нашу Матросскую тишину да про те улицы, что рядом.

— Ну и что?

— А то, что на этой версте всякой твари по паре. Вон через дорогу — тюрьма. — Старик загнул мизинец на левой руке. — Чуть подальше, всего пять минут хода, — сумасшедший дом. — Старик загнул на левой руке безымянный палец. — Повыше, на Стромынке, — биркулезная больница, ей в обед будет сто лет. — Средний палец на левой руке старика с разрубленным и изуродованным ногтем загнулся и лег рядом с безымянным. Два оставшихся незагнутыми скрюченных пальца, судя по взгляду, брошенному на них стариком, ждали своего череда. И этот черед наступил. — На Короленке — заразная больница — четыре. — Указательный палец уткнулся в широкую морщинистую ладонь. — Кого там только нет: и сипилисных, и чесоточных, и все в волдырях…

Видя, что старик смолк, Ладейников пошутил:

— А для пятого пальца бог никого не придумал.

Старик загнул большой палец на левой руке.

— Нет, придумал и для пятого.

— Что? — спросил Ладейников.

— Богадельню на Стромынке, у Яузы… Правда, это было давно, еще при царе, сейчас, слыхал я, после студентов туда других поселили, но сколько я себя помню — в молодости моей там была богадельня.

— И все это на одной квадратной версте?

— Не веришь — вымеряй шагами. За полчаса все обойдешь.

— А тюрьма-то здесь у вас на Матросской тишине давно?

— Тюрьма-то — недавно, лет сорок, не боле. Раньше, при царе, в ней был роботный дом. Мастеровой люд в ней жил. И работали тут же.

— Сами-то в молодости чем занимались? — чтобы как-то убить время, вил дальше нить разговора Ладейников.

— Сызмальства был ломовым извозчиком. Возил с Москвы-реки с барж товары купца Смирнова. Богатый был человек. Из приказчиков выбился. К старости вышел в миллионеры. Свои три доходных дома в Москве держал: два на Арбате, а один — на Плющихе.

И дальше бы готов был Ладейников беседовать со стариком, но, завидев идущее такси, в котором рядом с шофером сидела его жена, он поспешно встал со скамьи и махнул таксисту рукой. Когда машина остановилась и жена из нее вышла, Ладейников подошел к старику и, чтобы не обидеть его таким неожиданным уходом, попрощался с ним за руку, пожелал дожить до ста лет, на что старик затряс головой.

— Вряд ли. Еще шешнадцать лет мне не протянуть. Нет, не протянуть… Ноги не те и поясницу схватывает. Да и эти вот шайтаны!.. — Старик сердито махнул рукой в сторону картежников. — С утра до вечера на нервах играют. Базар!.. Нет чтоб делом заняться, а они, как стукнет шестьдесят, так бегом на пенсию. А ты погляди на каждого: один к одному… Об лоб хоть поросят бей, хоть в оглобли запрягай, а они дуют в карты. Да еще на деньги.

Старика в соломенной шляпе и беседу с ним Ладейников вспомнил в ожидании, когда к нему приведут Барыгина. Ровно в одиннадцать тридцать, как и было условлено в вызове.

Конвоир ввел Барыгина в комнату следователя и, дожидаясь его распоряжений, стоял молча у двери.

— Подождите в коридоре. Я вас позову, — сказал Ладейников, и сержант-конвоир вышел.

С годами выработанная профессиональная привычка сказалась и на этот раз: Ладейников с ног до головы и с головы до ног окинул пристальным взглядом вошедшего и не сразу пригласил сесть. Когда подследственный с минуту постоял, потоптался, переваливаясь с ноги на ногу, со стороны приглядываясь к следователю: что, мол, за птица? — только потом кивнул на табуретку с крепкими ножками, привинченными к полу. Каждый шаг, каждая мелочь в тюрьме рассчитаны на гарантию безопасности. Привинчены к полу и ножки стола, за которым следователь ведет допрос. На столе ничего лишнего — только чистые листы разграфленной бумаги для ведения протоколов допроса. Толщина прутьев зарешеченного окна тоже надежная: не рискнет попробовать свою силушку и богатырь. Да и куда бежать?.. В тюремный двор, где такие же угрюмые, остриженные под машинку зеки из хозотряда убирают территорию, метут двор, возят на тележках из склада на кухню продукты, подвозят к цеху материалы.

— Садись, в ногах правды нет, — сказал Ладейников, видя, что Барыгин не торопится опуститься на табуретку.

— Что верно, то верно, гражданин следователь, — вздохнул Барыгин и сел. Бросив взгляд на магнитофон, стоявший на столе, ухмыльнулся: — А техника у вас, гражданин следователь, надежная. Японская.

— С плохой не работаем, — в тон подследственному ответил Ладейников.

— Что верно, то верно. Раньше ее в ход не пускали, ваш брат обходился писаниной.

— Было и такое, — поддакнул Ладейников.

— Что, начнем беседу сразу с музыкой? — язвительно спросил Барыгин.

— Пока поговорим без музыки. Когда будет необходимость — дам знать. — Ладейников смотрел в глаза Барыгина, а сам думал: «Ему грозит предельный срок по сто сорок пятой, а он улыбается. На другого год условного осуждения наводит дикий страх и ужас, а этот… Ведь над головой повисли семь лет строгого режима… Загадочное племя…»

— А где же ваш первый следователь, что возбудил дело? — спросил Барыгин, вглядываясь в лицо Ладейникова.

— Соскучился по нему?

— Он не из тех, по ком можно соскучиться, — ухмыльнувшись, ответил Барыгин.

— Это почему же?

— Чем-то он напомнил мне робота. Молодой, а душу из него выпотрошили в первый день рождения.

— Больше любишь следователей с душою лирика? — насмешливо спросил Ладейников.

— Уважаю следователей, которые в нашем брате видят не навоз и не падаль, а человека. — И, помолчав, спросил: — Вы будете вести дело?

— Я буду вести ваше дело.

Допрос, как обычно, начался с трафаретной анкеты: фамилия, имя, отчество, время рождения, место рождения, национальность и гражданство, родной язык, образование, партийность, семейное положение, место работы, род занятий, должность, служебный телефон, отношение к воинской обязанности… От обычной кадровой анкеты он отличался лишь тем, что в фирменном бланке протокола допроса стояли и такие вопросы, которых не предусматривает гражданская кадровая анкета: в ней были обозначены дополнительные графы: имеете ли судимость, за что, по какой статье, когда?.. Ответы на эти вопросы Ладейников записывал механически. Лишь на графе «образование», в которой записал: «8 классов», Ладейников задержался:

— Дальше учиться не захотел?

— Дальше меня не захотели.