Мара нагнулась, чтобы затянуть шнурок. Волосы упали на лицо, и она вновь подивилась тому, что они иссиня-черные. То была работа Руди, который готовил ее к съемке.
— Возможно, подошел бы и ваш натуральный цвет, — сказал он Маре, пока наносил на ее влажные волосы густой слой краски. — Но лучше перестраховаться.
Поначалу Маре неуютно было находиться в ванной комнате с едва знакомым ей человеком. Руди работал молча, легкими движениями наклоняя ее голову под нужным углом. Руками он разглаживал пряди и уголком полотенца вытирал попадавшие в глаза капли воды. В иной ситуации его жесты можно было бы истолковать как нежные или даже интимные. Но на его лице было то же выражение сосредоточенности, что и при подготовке приюта к съемке. Когда прическа была готова, он сделал пару шагов назад, прищурил глаза и оценивающе окинул свой шедевр взглядом. Только тогда Мара поняла, что покраска ее волос была для него лишь работой, а она сама — частью реквизита. От этой мысли ей странным образом стало легко и спокойно, словно разом рассеялись страхи и исчезли заботы.
Мара подняла руку, заслоняя от солнца глаза, и посмотрела, что происходит по ту сторону ущелья. Леонард терпеливо ждал, пока Ники установят камеру. Джеми сидел под черным зонтом, положив голову на газету. За ним высокой черной статуей возвышался Томба, который, словно пастух, стоял на одной ноге, закинув на плечо палку.
Если там, где находилась съемочная группа, еще можно было укрыться в тени, то, стоя на склоне, Мара изнемогала от зноя. Лучи солнца, словно раскаленные докрасна утюги, обжигали плечи. Пот ровными струйками стекал по спине и в ложбинку между грудей. На щеку села муха. Мара чувствовала, как она перебирает лапками по ее коже, ощущала прикосновения хоботка, всасывающего соленую влагу с лица. Но женщина даже не пыталась смахнуть муху. Легче было представить, что ее кожа на самом деле не ее, а чужая, и пот на ней — тоже чужой. И какая, в сущности, разница, было ли чужаку жарко или, может, неудобно от грязи? То была покинутая ею плоть, а сама она укрылась в далеком прохладном месте, где не было места жаре и мучениям.
Мара научилась этому еще в ту далекую пору, когда стала выезжать с Джоном на сафари — там ей приходилось подолгу сидеть неподвижно в ожидании сигнала охотника, который выслеживал зверя. Лишь мысленно отделившись от своего тела, можно было стерпеть боль в затекших мышцах, жажду, жару и зуд от укусов насекомых.
Тогда-то перед Марой и открылась спасительная ценность умения отрешиться от происходящего. Пока выслеживали животных и раздавались смертельные выстрелы, Маре удавалось глядеть на это откуда-то издалека, со стороны. Вовсе не она стояла и смотрела, как животное, словно оступившись, падает на землю — нет, то был кто-то другой, всему свидетелем был случайный странник.
Огромный живот упавшего слона, холмом вздымающийся над землей.
Темнокожие руки, протянувшиеся к этому холму с длинными ножами. Лезвия, вонзающиеся в плоть. Вывалившиеся кишки, невообразимо длинные и толстые, до фута в поперечнике. Казалось, что они шевелятся, словно живые, бледные, с опаловыми переливами в лучах солнца.
С краю серой горы в пыли распластался длинный розоватый хобот. Бессильный. Бездыханный.
Воздух наполнялся голосами африканцев, песней восхвалявших все радости мяса, красного мяса, когда его много, сколько бы ты ни съел.
Все это время за ними следовал чужой, отрешенный взгляд — Мара и за собой наблюдала будто со стороны, оставаясь непорочно чистой.
Оглядываясь назад, женщина ловила себя на мысли о том, что это ее умение отрешиться от происходящего оказалось для нее столь же спасительным, как и знание о том, как избегать змеиных укусов или обходить стороной голодного льва. Как иначе смогла бы она пережить ту боль, которую испытала, когда прочла письмо Матильды? Дни превращались в недели, недели — в месяцы, а Мара все так же спасалась от отчаяния, уходя в себя, далеко-далеко, туда, где отчаяние не могло ее настичь; внешне она оставалась такой же, как и была, не давая Джону ни малейшего повода заподозрить, что что-то не так. Однако, как она теперь убедилась, у всякого лекарства своя цена. Ее тело, терзаниями которого она научилась пренебрегать, больше не принадлежало ей. В руках Джона — тех самых руках, которые недавно ласкали другую, — она казалась себе деревянной куклой. Высохшей, неживой.
Мара поежилась, вспомнив ночь перед отъездом Джона в Дар-эс-Салам. Как обычно, она легла пораньше и сделала вид, что спит, но Джона это не остановило. Положив руку на ее плечо, он повернул ее лицом к себе. Поднявшись над ней, коленом раздвинул ей ноги. Не было ни ласк, ни поцелуев. Уткнувшись лицом в подушку, он резко проник в нее. Это никак не походило на любовь, так он утверждал свои права на нее, и очень скоро все закончилось. После этого они не проронили ни слова, избегая даже прикасаться друг к другу.
Решительно отогнав воспоминания, Мара стала искать глазами красный комбинезон Леонарда. Наконец его голос, который благодаря мегафону приобрел металлические нотки, прорезал тишину. Мара сосредоточилась на его приказах. Следуя им, она ходила то вперед, то назад, затем замирала и вновь принималась ходить. Уже привычно отбросив собственные мысли и чувства, Мара принялась наблюдать за происходящим, словно любопытный зритель.
Она вновь подивилась тому, как много приходится переснимать по нескольку раз. Во время вчерашней съемки Мегги делала все то же самое, только камера стояла в стороне от отмеченного красным камнем места. Сегодняшняя задача Мары заключалась в том, чтобы подменить Лилиан во время прогонки: съемочная группа должна была представить, что делать, когда начнутся съемки. Все собрались неподалеку от Мары, а Ник Второй замерял рулеткой фокусное расстояние. Томба с микрофоном следовал по пятам за Марой; за ним приглядывал Джеми, то одобрительно хмыкая, то недовольно ворча.
Тем временем Лилиан отдыхала в тени пляжного зонта, накрытого отрезом старой палатки. Маре пришлось настоять на том, чтобы Руди спрятал красные и голубые полоски, заметив при этом, что все они и так подвергаются опасности из-за того, что разодеты в пестрые цвета. На столике возле Лилиан лежали блокнот и карандаш, тюбик репеллента и термофляга. Во время утреннего перерыва на чай Мара случайно услышала, как Лилиан уверяла Карлтона, будто во фляге плещется не что иное, как обыкновенная холодная вода, в чем Мара сильно сомневалась. С момента прибытия в Рейнор-Лодж Лилиан приложила немало усилий, чтобы втолковать Кефе, что ей необходима «дава» (обходя английское название «джин с тоником»), Маре оставалось только гадать, знает ли Карлтон о том, как много пьет Лилиан, и входит ли в ее обязанности доводить сей прискорбный факт до его сведения. Как-никак, это было бы предательством по отношению к Лилиан. В любом случае, алкоголь пока никоим образом не сказывался на способностях актрисы. Когда наконец пришло время им поменяться местами, Лилиан вошла в роль с безукоризненной точностью.
Мара пристроилась на стуле под зонтиком Лилиан, наблюдая за съемками. Поначалу ей казалось странным смотреть, как кто-то, одетый в ее одежду, повторяет каждый ее шаг по до боли знакомым местам. Вскоре Мара поняла, что именно ее смущает: в движениях Лилиан она стала узнавать себя: вот актриса, подражая ей, то и дело приподнимает шляпу, впуская под нее свежий воздух; вот она вытирает пот рукавом, чтобы не было видно грязи, с той лишь разницей, что в случае Лилиан стекал не пот, а специальная жидкость, которой Руди опрыскивал ей лицо перед съемками. С одной стороны, Маре было не по себе из-за того, что она превратилась в некий прототип Мегги, но с другой — это льстило ее самолюбию.
Вскоре Мара уже привыкла меняться местами с актрисой. Иной раз ей казалось, что Лилиан принимает как должное то, что таким образом Мара спасает ее от солнцепека, но чаще всего та была ей искренне благодарна. В такие минуты Мара чувствовала себя сильной и благородной, словно принимала участие в миссии по спасению. Даже после того как Лилиан возвращалась на съемочную площадку, занимая свое место перед камерой, это чувство уходило не сразу. Мара удобно устраивалась на стуле Лилиан, на спинке которого было написано «Мисс Лэйн», и даже иногда позволяла себе касаться вещей актрисы: блокнота, термоса, носового платка, расчески, как если бы они принадлежали ей.