И действительно, Бинерт вскоре вышел, сел в машину с белыми флажками, которую сторожила охрана, и уехал.

Рядом с Митей пожарные направили струи воды из шлангов в полуподвальный этаж облупленного дома с выбитыми оконными стеклами. Это был задний фасад здания радиостудии. В окнах, однако, не видно было ни пламени, ни даже дыма.

— Немцы там забились в подвал, как крысы, вот пожарники и выгоняют их оттуда, — сказал кто-то.

Откуда только люди все знают!

По радио снова раздался чешский марш. Из-за угла выбежал человек, он был вне себя от радости и крикнул, широко улыбаясь:

— Ведут!

Толпа бросилась на проспект Фоша, где находился главный вход в радиостудию. Митя еще успел увидеть последнего гитлеровца с поднятыми руками, которого выводили двое чешских полицейских. Потом все устремились на Вацлавскую площадь, где больше не было кордона. На углу площади и проспекта Фоша пришлось обходить перевернутый трамвайный вагон — первую пражскую баррикаду.

Митя поспел на готовое, ему так и не удалось принять участие в освобождении радиостудии. Это его угнетало. Люди толпились на Вацлавской площади, и Митя чувствовал, что все это не то. Из-за угла с Лютцовой улицы вышли трое юношей с трехцветными ленточками. Митя узнал одного из них, бледного, темноволосого, — это был студент Божек, который сидел вместе с дедушкой в ораниенбургском концлагере. Он до сих пор навещает иногда семью Гамзы.

Митя еще не успел решить, что лучше — подойти к Божеку или, наоборот, смыться, чтобы тот, чего доброго, не отправил Митю домой, как вдруг на глазах мальчика произошло невероятное происшествие. На Вацлавскую площадь вышел эсэсовец. Божек, как кошка, вцепился ему в горло, повалил и отнял оружие. Эсэсовец остался лежать, а Божек взял автомат, нацепил себе на шею патронные ленты, и все трое побежали вниз по площади. Митя, не раздумывая больше, помчался за ними. Так вот как это делается, вот как добывают оружие! Теперь ему все стало ясно.

На Водичковой улице слышно было, как кто-то хлопал бичом. Человек в светлом, издали заметном макинтоше вдруг неловко упал на тротуар близ углового дома. Шляпа свалилась у него с головы. «Споткнулся!» — подумал Митя и побежал помочь упавшему.

— Прижмись к стене! — крикнул чей-то голос. — Они на крыше.

Божек с трофейным автоматом ловким кошачьим движением проскочил к подъезду. Митя не помня себя бросился к стене. Он дрожал всем телом и страшно злился на себя за это. «Трус я, что ли?!» Митя вдруг понял, что хлопали выстрелы, а не бич, и что с крыши подстрелили человека в макинтоше. Он, Митя, тоже мог получить пулю. Он не подумал, видно, из скромности, что могут стрелять и в него.

Но вот стрельба прекратилась. То ли Божек наверху обезвредил эту сволочь, то ли у них кончились патроны.

Через минуту из дома вышел Божек с автоматом, недавно отнятым у эсэсовца, и еще с ружьем через плечо. Чехи ему горячо рукоплескали. Митя усерднее всех.

— Божек, — крикнул он. — Ярда, дай мне ружье! — И он завертелся около юноши, как голодный песик. — Одолжи, пока я достану себе другое. Я умею стрелять, мы с ребятами упражнялись в тире!

Божек только теперь заметил Митю.

— Ты зачем здесь? — строго спросил он.

— Не буду же я сидеть дома!

Что делать с мальчиком? Домой его не отправишь, а если и отправишь, так он снова удерет… Семья Гамзы, право, и так понесла большие потери, и жаль было бы этого смелого паренька.

— Погоди-ка, Митя, ты нам понадобишься. Пойдем!

Божек передал ружье взрослому товарищу и повел Митю в немецкую гимназию на Штепанской улице. Митя шел счастливый: Национальный комитет выдал ему незаряженное монтекристо (патронов для которого в самом деле не нашлось) и поручил караулить арестованных штатских немцев с женами и детьми, собранных на четвертом этаже в помещении седьмого класса. Божек позвонил Нелле Гамзовой, сообщил ей, где Митя, и посоветовал ни в коем случае не приходить за ним — этим она все испортит! — и не беспокоиться о мальчике.

Легко сказать, не беспокоиться! Нелла чувствовала себя, как квочка на берегу, когда ее утенок плывет через Влтаву. Но какое чудо, что наши сумели уберечь сердце связи — телефонную станцию и нервную систему проводов! Можно поговорить с людьми, которые живут на том берегу Влтавы, доверить мембране свои робкие вопросы и в гудящей трубке услышать слова одобрения.

Ро Хойзлерова стояла над раскрытыми чемоданами и прикидывала, брать ли с собой костюмчик из сурового итальянского шелка, подарок Фрица — бедняжка не вернулся из Тобрука. Погода как будто не совсем подходящая, да в Нехлебах и не придется особенно модничать. Но, с другой стороны, вдруг у них в вилле поселятся американские или русские офицеры, а Ружене будет нечего надеть? А кроме того, «зихр» есть «зихр»[106]. Вещи, которые останутся в Праге, могут и совсем пропасть. Босяки начинают безобразничать. Вчера Ро наблюдала на улице сцены, которые ей очень не понравились. Вот уже несколько дней семьи нацистов выезжают из бубенечских особняков. Все лучшее общество покидает Прагу. А так как в доме Хойзлеров муж был под башмаком у жены, то она решила, что они тоже уедут. В конце концов для чего же у нас вилла в Нехлебах? Там мы с тобой, старичок, отсидимся, а когда все уляжется, вернемся в Прагу. К тому времени здесь уже будет новая власть.

В комнату, не постучав, быстро вошел шофер. На нем не было солидной темно-синей униформы, которую он обычно надевал, когда возил своих хозяев. Ро Хойзлерова с таким трудом добыла дефицитную материю на эту униформу — в нынешнее-то военное время! Шофер был в грязных сапогах, измятой одежде и весь запыхался.

— Доктор, вы ведь на улицу не пойдете, одолжите мне свое ружье, — произнес он слегка нараспев, как говорят пражане.

Хойзлер струхнул.

— Ну, конечно, мой друг, ну, конечно… — забормотал он. — Ведь все мы чехи, не правда ли?

С такой же торопливой готовностью Хойзлер откликался, когда к нему приходили за пожертвованиями на «винтерхильфе»[107]. Он всегда боялся тех, у кого власть в руках.

Трясущимися руками он достал ключ, открыл нижний ящик книжного шкафа в кабинете и вынул из пахнущего кожей футляра великолепное охотничье ружье. Ружье было тщательно вычищено, смазано и находилось в отличном состоянии. Оно еще помнило веселые охоты с немецкими друзьями Хойзлера.

— Только берегите, пожалуйста, оптический прицел, — просительно добавил Хойзлер и заискивающе улыбнулся. — Чтобы не испортился. Жаль было бы такую вещь.

Человек в измятой одежде быстро перекинул ружье через плечо.

— И зачем вы только беспокоитесь, — вслух заметила Ро своему шоферу. — Американцы будут тут с минуты на минуту.

Шофер не ответил. Он стоял около Хойзлера.

— И патроны! — торопил он.

Хойзлер боязливо оглянулся. Он увидел грязные рабочие сапоги на персидском ковре, крепкого мужчину в поношенном пальто, с ружьем за плечами, стоявшего посреди отделанного дубом кабинета, на фоне золотисто-розового будуара Ружены в стиле луикенз, разукрашенного фарфоровыми фигурками пастушек и почтальонов.

«Так вот как выглядит революция», — мелькнуло в голове у Хойзлера.

— Пустите! — нетерпеливо сказал шофер, оттолкнул дрожащие руки Хойзлера, собрал темно-зеленые мешочки с патронами и, даже не поблагодарив, выбежал из комнаты.

Хойзлер подошел к окну.

— Теперь они вооружены, — сказал он задумчиво. — Что поделаешь, такое время. Но когда все это пройдет, кто отнимет у них оружие?

— Ты сглупил, что дал ему ружье, — накинулась на мужа Ро. — Ведь это ценная вещь, тысяч двадцать, не меньше. Почему ты не сказал, что оно в ремонте?.. Интересно знать, кто теперь повезет нас в Нехлебы?

Как бы в ответ на этот вопрос во дворе взревел автомобильный мотор.

Ро, бросив укладываться, как была, с сандалетой в руке, выбежала во двор, к гаражу. Машина разворачивалась перед открытыми настежь воротами. Ро с ужасом увидела, что в ее безупречный «мерседес» лезут такие же типы, как этот негодяй шофер.