Когда Анна взялась за ручку, за дверью звякнул звонок. Дедушка снял пенсне и встал. Это был маленький, худощавый человек, черный, как жижковский воробей и жижковская сажа, черный, как муха, как шрифт на казенных бумагах, которые он разносил, преисполненный почтения к властям и сознания важности своей миссии. Он был в грязном крахмальном воротничке и галстуке бабочкой и больше походил на отставного чиновника, чем на бывшего переплетчика.

— Так вы уже здесь? — сказал он. — Ну что ж, ничего не поделаешь…

И непонятно было, относится ли его замечание к смерти Вацлава или к их приезду.

Мимо окошечка размашистым шагом человека, привыкшего целые дни проводить на ногах, прошел рабочий в синей спецовке.

Дедушка приоткрыл дверь и высунул голову.

— Вам что? Здесь не требуется никакого ремонта. Вы к кому?

— К адвокату Гамзе, — ответил рабочий, махнул рукой и стал подниматься по лестнице.

— Так вот вечно ходят и ходят к адвокату, — сказал дедушка и сердито закрыл дверь. — Грязи нанесут, известки… им-то что. Все ручки дверные измажут. Ну и клиентов он себе выбрал!

ДЕЛА ИДУТ ВСЕ ХУЖЕ

В первый вечер в Праге Ондржей не мог уснуть. Рождались все новые и новые незнакомые звуки, нарастал и затихал шум уличного движения, заунывно выли и грохотали поезда на виадуке, слышался свист, гудели рожки. Ондржей томился во тьме, отворачивался к незнакомой стене, его одолевала тоска.

— Не плачь, привыкнешь, — сказала мать.

Едва мальчик заснул, его снова разбудил яркий свет, упавший на постель и стену. Свет проникал из окна, выходившего во двор. Там слышался шум мотора, громкие молодые голоса, кто-то звал детей, раздавались шаги. Дедушка запер ворота и вернулся. Снова заворчал мотор, и послышался шум автомобиля, въезжавшего в гараж, потом прогремела железная штора. Свет погас. Ондржей вспомнил, что в доме есть гараж, и успокоился, будто это вознаграждало его за Гарика. Потом мысли его спутались, и он заснул.

Нелла Гамзова, жена адвоката со второго этажа, приехала на стареньком форде с детьми Еленой и Станиславом от своей матери, из Нехлеб. Всегда они, бог весть почему, опаздывали и на этот раз приехали на три часа позже срока. В квартире было тихо, Гамза ушел, оставив жене записку: «Не дождался, приходи в половине одиннадцатого на «Франтиреров» в «Люцерну» (только один сеанс!) или в час в «Ред-бар», там будет Сакс, он вернулся из Москвы».

— Скучища в Праге! — объявил Станислав и, не раздеваясь, пошел к телефону позвонить своему приятелю Войтеховскому, который тоже должен был сегодня приехать с дачи к началу школьных занятий.

«Бедняжки, еще на год в школьную клетку», — подумала мать.

Когда она вешала пальто и снимала шапочку, стоя у зеркала в передней, Еленка остановилась около нее и сказала с удивлением:

— А я уже выше тебя. Тебе завидно?

— Глупая, — улыбнулась мать.

Непосредственность детей очаровывала ее. Иногда она боялась поверить, что это ее дети, что она, Нелла Витова, действительно родила их после безрадостных лет девичества и неудачного замужества, от которого она бежала к Гамзе. Ей было тогда всего двадцать лет, это были времена австро-венгерской монархии. Отец Неллы, видный чиновник, законник, твердо веривший в нерасторжимость брака, был очень недоволен случившимся. До тех пор ее родители жили в полном согласии, и первым поводом для неладов был роман дочери.

Мать, добрейшая старая дама, умевшая любить от души и говорить напрямик, поддерживала дочь и отстаивала Неллу как могла. «Плевать мне, — говорила она отцу, — что скажет имперский советник имярек, лишь бы была счастлива моя девочка». Сейчас уже сама Нелла забывает, что в старой Австро-Венгрии от двух любящих друг друга людей требовалось немалое гражданское мужество для того, чтобы расторгнуть брак и вступить в новый. И Гамза поплатился за свою женитьбу на разведенной: ему пришлось уйти со службы в земском комитете, где главенствовало католическое дворянство. Он занялся благородной, но малодоходной адвокатской практикой. Нелла выполняла при нем обязанности секретарши. Будь после войны лучшие времена, она не отказалась бы от третьего ребенка. Еленкой и Станиславом она гордилась, как слабое существо, давшее жизнь более стойким потомкам. Сама она была очень хрупкой, отличалась обманчивой моложавостью и нервной подвижностью горожанки, вечно торопящейся, чтобы не отстать от времени.

Нелла зажгла свет в комнатах и, думая о том, как они тесны и унылы по сравнению с веселой просторностью деревянного дома в Нехлебах, вслух хвалила служанку Барборку, жившую у них уже тринадцать лет. К их приезду Барборка убрала квартиру. Похвалы и чрезмерная приветливость Неллы были несколько искусственны: будто не она, а Барборка была хозяйкой.

В том же тоне Нелла говорила и с садовницей Поланской в Нехлебах. Она немного стеснялась за мужа и словно хотела сказать: он, правда, хоть и коммунист, но мы живем не как коммунисты. Мы живем, как все другие обыватели.

Они верили в одно, а делали другое. От этого Нелла вела себя как-то нерешительно с теми, кто прислуживает молча, не доверяет господам, думает о чем-то своем. Неллина мать, старая пани Витова, бывало, поднимала крик, топала ногой, и все вокруг бегали опрометью. О, она умела распоряжаться. Барборка больше уважала старую госпожу.

Станислав в негодовании вернулся от телефона.

— Это уже сверх всякой меры! Выругай завтра телефонную станцию: телефон не работает, опять повреждение!

— Повреждение! — повторила Еленка и улыбнулась матери одними глазами.

— Ты что? — спросил Станислав.

— Ничего! — ответила сестра. Опершись руками о спинку кровати и оттолкнувшись босыми ногами от пола, она прыгнула на кровать так, что загудели пружины. Елена прислушалась к этому звуку, привычно взглянула на стену, где раньше было пятно, контуром похожее на прыгающую собаку.

— А зачем мыли стены? — сказала она. — И смыли мою Скандинавию.

— Мама, здесь у меня их больше не будет? — тихо спросил Станислав. Мать поняла — это значило: «У меня не будет больше страшных снов?»

— А ты не читай детективных романов, — вставила Елена, повернулась на другой бок, поджала ноги и вскоре заснула.

— Не будет, не будет, — сказала мать Станиславу. Она посидела с ним, пока он не заснул.

Сын был здоровый мальчик, но мать немножко боялась за него: он очень походил на ее покойного брата Яромира, который восемнадцати лет застрелился из-за несчастной любви. Но Нелла не признавалась себе в этих опасениях и никогда не высказывала их из суеверного убеждения, что страх перед бедой накличет ее.

Телефон был выключен за неплатеж; а на стол Барборка положила кучу неприятных конвертов со счетами и напоминаниями. Лучше всего было бы разорвать их и выбросить в корзину.

Гамза поступал более философски: он просто не замечал счетов, не прикасался к ним, не вспоминал о них — их не существовало на свете. Нелла вполне понимала его. «Успеется и завтра, — подумала она и закурила папиросу. — Все равно, не побегу же я сейчас на почту с деньгами, если бы они даже у меня были».

Она поставила согреть чай и пошла принять душ. Холодный душ и крепкий чай отлично прогоняют усталость… усталость от чего? От отдыха у матери? И все же Нелла постоянно чувствовала легкую усталость.

Где бы она ни находилась: писала ли на машинке, загорала ли на солнце, была с детьми или танцевала и вела себя, как все другие люди, — она чувствовала усталость, неизменную, как легкая зыбь на воде, как тень, сопровождающая человека. К счастью, по виду Неллы никто этого не предполагал и никто не знал об этом, кроме нее. Только в первые годы жизни с Гамзой, когда родились оба ребенка и муж еще не ушел на войну, у нее этого чувства не было.

Сейчас Неллой овладело так хорошо знакомое ей в городе искусственное возбуждение. Она ни за что не осталась бы вечером дома. Когда она переоделась и привела себя в порядок, идти на просмотр фильма в «Люцерну» было уже поздно, а в бар еще рано. Оставался ничем не заполненный час. Ничего не поделаешь, пришлось сесть за счета. Бухгалтерия у Неллы была простая: она вскрывала конверты, просматривала напоминания и сортировала их на «грозные» и «вежливые». «Грозным» кредиторам надо было хоть что-нибудь уплатить, а «вежливые» могут подождать.