В тот день никто не махал белым лоскутом с вершины лестницы. Федериго ощутил какую-то пустоту и отошел от окна раньше, чем поезд вполз в последний туннель. Он снял чемодан с багажной сетки и приготовился выходить. Паровоз, шипя, начал замедлять ход, темноту сменил свет, и, дернувшись, состав остановился. Федериго вышел и не без труда стащил вниз увесистый чемодан. Станция была маленькая и находилась между двумя туннелями, у подножия крутого скалистого склона, покрытого виноградниками. Те, кто ехали дальше, через секунду вновь окунались во мрак.

— Носильщик нужен? — спросил босой загорелый мужчина, подходя к единственному пассажиру в рубашке с жестким воротничком и в галстуке.

— Держи, — сказал Федериго, отдавая ему чемодан и спрашивая себя: «Кто это?» Лицо было ему знакомо. Вдруг его осенило, он радостно прибавил: — Ой, Хохлатка, привет! — и поспешил пожать руку носильщику, завладевшему его багажом.

Это был друг детства, товарищ по охоте и рыбалке, которого он вот уже тридцать лет как не видел и, по меньшей мере, двадцать — как забыл. Местный, сын крестьянина, допущенный играть с детьми единственного настоящего в этих краях господина, во времена, когда Федериго был или считал себя господским сыном. Они спустились по ступенькам и сразу оказались у моря, их отделяли от воды лишь невысокая каменная стена и жидкий ряд тамарисков. По левую руку, если спускаться, был другой туннель, ведущий в деревню, отсюда не видную; по правую — тянулись дома бывших эмигрантов, притиснутые к скалам и окруженные чахлыми садами. Нужно было пройти по этой дороге, повернуть направо к пересохшему ручью, ведущему прямо к пагоде, где никто, ни один человек, не подставил ветру белый лоскут. Они шли и разговаривали. Федериго вновь открывал для себя забытый, как он считал, диалект, и, поскольку Хохлатка, получивший свое прозвище за вечный вихор, коего теперь не было в помине, в остальном был все тот же, и та же была дорога и дома вокруг, в этом внезапном выпадении из привычного мира, в этой обратимости времени, в которую верилось с трудом, было поистине что-то от чуда. Федериго на миг показалось, будто он сошел с ума, и он представил себе, что бы делали люди, получи они возможность «проигрывать» прошедшую жизнь с начала и до конца, в записи ne variatur[24], как пластинку, записанную раз и навсегда.

Если размыслить, то изменения были (например, некому было помахать в ответ платком), и замешательство Федериго продолжалось недолго. Хохлатка, судя по всему, не заметил его состояния. Он говорил о ловле анчоусов, об урожае, о первом перелете диких голубей и, мимоходом, о немцах и о том, какие притеснения пришлось от них вытерпеть, — так что и тут смешение старого и нового не подтверждало ощущения Федериго об обратимости времени.

Зато грязно-белый дом с просторной верандой на третьем этаже словно бы подкреплял первое заблуждение, ведь каждый камень, каждая щербина на стене и, наконец, стоявший в воздухе запах тухлой рыбы и смолы неумолимо увлекали Федериго вниз, в колодец воспоминаний; однако и тут услужливый Хохлатка поспешил ему на помощь, поведав, что синьор Граццини, дородный владелец дома, который нажился, глотая алмазы в южно-африканских рудниках, давно умер и его собственность перешла в другие руки. Рядом виднелся фасад цвета кровяной колбасы, этот дом сдавался внаем, и Федериго испугался, что сейчас из него выйдет не менее упитанный синьор Карделло, весьма уважаемый в деревне человек, даже после того как убил пинком в живот первую жену. Напрасные страхи: семейство Карделло бесследно исчезло из этих мест.

А адвокат Лампони, который довел младшего брата до самоубийства, чтобы получить его страховку? (Островерхая постройка бутылочного цвета.) А кавалер Фрисси, не раз сжигавший свой пустой магазин в Монтевидео, чтобы наполнить карманы деньгами? (Уродливое сооружение с башнями, колоннами, переплетением змей и вьющихся растений, по которым в дом забирались полчища насекомых и мышей. А из окон гремел граммофон: «Смейся, паяц, над разбитой любовью! Смейся и плачь ты над горем своим!» — и раздавалось то и дело темпераментное caramba! раздражительного спившегося старика.)

На секунду Федериго испугался возможной встречи с двумя соседями: один — в штанах до колена, с голыми икрами и трясущимся брюшком, на волосатой груди — золотая цепочка; второй — мрачное лицо под соломенным сомбреро, окруженный женщинами в трауре, с ореолом достигнутого «положения» щедро расточаемой благотворительности. Но и эта опасность не грозила Федериго, Хохлатка называл другие имена, говорил о других владельцах, и только архитектура домов с облупившейся штукатуркой и крылья ветряного насоса возвращали Федериго к годам юности.

Теперь уже было совсем близко: сухая канава, узкая тропинка над ней, красный мостик, ржавая калитка, склон, ведущий наверх, и наверху, оберегаемая двумя старыми пальмами, пагода. Захрустел под туфлями Федериго гравий, на ветке смоковницы качнулась синица, наполнив воздух переливчатым треньканьем, и седая нестарая женщина, оставя стирку, поспешила ему навстречу.

— А, Мария, — просто сказал Федериго, и опять время как будто вдруг вернуло его на тридцать лет назад и сделало прежним, сохранив богатства, накопленные позже.

Но что за богатства? Никаких алмазов, никаких сгоревших магазинов, никаких родственников, отправленных к праотцам, никаких материальных выгод, извлеченных из местных ресурсов. Методичный невольный труд разрушителя прошлого, долгое плаванье в океане идей и форм жизни, здесь неведомых, погружение во время, которое не показывали солнечные часы синьора Фрисси. Уж не в этом ли состояло богатство Федериго? В этом, а если и в большем, то ненамного, несмотря на тяжесть чемодана.

Федериго отпустил Хохлатку, заплатив ему и попрощавшись за руку, и пошел вслед за постаревшей девушкой, прожившей всю жизнь в доме его родителей. Они говорили запросто, умалчивая, что нашли друг друга очень изменившимися. Говорили о живых, но больше о мертвых. Они подошли к пагоде. Федериго оглянулся, узнал широкий амфитеатр, в который вдавалось море, тополь над оранжереей, где он подстрелил из духового «Флобера»[25] свою первую птицу, поднял глаза на окна четвертого этажа, где пребывали портреты предков, войдя в столовую на первом этаже, обвел взглядом покрытые трещинами стены. Со стены куда-то исчезли копья и стрелы, подаренные унтер-офицером — сигнальщиком, который много лет провел в Эритрее, а вот гравюра на дереве, изображающая молодого строгого Верди, сохранилась. Федериго бегло осмотрел дом и пришел в сильное волнение, как будто встретил призрак близкого человека, увидев в глубине некоего фарфорового сиденья заводской знак: «The Preferable Sanitary Closet»[26] — первое английское словосочетание, какое он запомнил. В этой каморке поистине ничего не изменилось. В других помещениях он обнаружил перемены: еще несколько кроватей, пустые колыбели, новые бумажные образки, заправленные под рамы зеркал, — следы других жизней, сменивших его собственную. Он заглянул и в кухню, где Мария раздувала угли, натянул москитную сетку над кроватью, на которой ему предстояло спать, и, расставив шезлонг, вытянулся перед домом, принадлежавшим ему на одну пятнадцатую.

Он сказал себе: несколько дней в деревне, с теми, кого уже нет в живых, пролетят быстро. Но тут же подумал о блюдах, которые ему будут подавать, и разволновался; не потому, что они будут невкусными, а потому, что у них будет особый домашний вкус, переходящий от поколения к поколению, и ни одной кухарке не истребить его. Преемственность, нарушенная во всем остальном, живет в подливах к жаркому, в запахе чеснока, лука и базилика, в начинке, толченной в мраморной ступе. В силу этой преемственности и его близкие, ушедшие из жизни и обреченные более легкой пище, должны были иной раз возвращаться на землю.