Выговорив все про себя, Спиридон начал расспрашивать Коляна, как живет он, зачем пришел на могилу… Внимательно прочитал бумажку от доктора. В конце концов сказал:

— Да-а… Не позавидуешь и тебе: сирота, нищий скиталец. Домой, говоришь, в тундру наладился? А мне бы в поле! Успел бы еще вспахать и посеять. И пленных зря держат. Среди них есть большие, светлые головы, на трех-четырех языках могут говорить, всю землю, все науки прошли. Я в грязь на подметки им не гожусь. Эх, жизнь! Ну, желаю тебе счастливого перелету! Птица ведь ты, птица. Я тут поякшался со всяким народом, все понимаю. Теперь у меня по-другому: ружье хоть и со мной, а действуем мы порознь — оно стережет, гоняет, а я дружбу веду. Прощай! — Солдат своей огромной крестьянской лапищей обхватил маленькую, худую руку Коляна, тряхнул, при этом чуть не выдернул ее из плеча. — Спасибо тебе, что подвернулся. Теперь спокойней жить буду.

Спиридон перешел к пленным, снял фуражку и склонил голову над могилой пленного врага, как над могилой друга. Постояв немного, он вдруг круто повернулся и закричал уходившему Коляну:

— Э-ге, постой, погоди! Вернись ко мне!

Колян остановился, ни взад, ни вперед. Он подумал, что Спиридон разговаривал с ним попусту, чесал язык, а на самом деле хочет снова поставить к работе. Бежать? Но у солдата ружье. А Спиридон уже подбегал и говорил на ходу:

— Когда пойдешь с постройки в свою деревню, скажи мне. Провожу. Один не суйся: кругом охрана, поймают, завернут. Скажи, я проведу, — и побежал обратно к военнопленным.

В тот вечер Колян не пришел к Максиму ночевать, а взял лодку и уехал. Хозяин вскоре обнаружил пропажу и заявил охране. Начались розыски, погоня. Если бы охрана знала, что лодку угнал подросток Колян, с бумажкой от доктора, наверное, и не подумала бы гнаться за ним, а сказала бы хозяину: «Не устерег, вот теперь ищи сам. Нам не до тебя, у нас свои дела есть, поважнее твоих. Государственные». Но про Коляна никто и не подумал, все решили, что сбежал военнопленный. По Имандре пустили сторожевой моторный катер, на берега послали солдат.

Между тем Колян погонял лодку доской вместо весел. От однобоких ударов лодка кидалась то вправо, то влево и шла тихо. Колян уже ругал себя, что не прихватил на парус покрышку от куваксы. А ветер был как раз попутный, резвый. С таким ветром он проскочил бы в один день через всю Имандру. И начал грести к берегу, чтобы вырубить на парус подходящую лесинку. Вдруг раздался шум мотора. Колян решил замаскироваться, причалив к берегу, наломал еловых лап и завалил ими всю лодку. Сам лег под эти лапы, оставив только небольшой глазок для обозрения. Не погоняемая ничем, лодка без подвижки терлась о берег в тихом заливчике. Она была так похожа на плавучую ель, что катер, не распознав ее, ушел вперед. Колян обрадовался и стал думать, что можно снова подгребаться доской.

К счастью, он не сделал этого. Катер круто повернулся и пошел прямо на лодку. Дело в том, что на катере заметили свежую зеленую груду, качаемую водой, и поднялся спор. Одни говорили:

— Плавучее дерево.

Другие:

— Плавучий мох.

Третьи:

— Замаскированная лодка.

В конце концов решили проверить.

Катер шел медленно, боясь подводных камней, которыми густо утыкано прибрежное дно Имандры, и Колян успел перебежать на берег, в кусты. Лайка шмыгнула за ним. Погоня пошумела промеж себя, но искать беглецов в лесу не стала: для этого есть береговая стража, и катер, взяв лодку на буксир, ушел в поселок.

Больше суток пробирался Колян обратно к Максиму, прячась за камнями, кустарником, болотными кочками и питаясь сырыми куропаточьими яйцами. Идти на виду, стрелять, разводить огонь было опасно.

— Куда гулял? — спросил его Максим, когда он, усталый до упаду, вошел в куваксу и тотчас лег у очага.

— На охоту, — ответил парень.

— Вижу… — Старик насмешливо сощурился. — То-то весь увешан битой птицей.

— Заболел я шибко.

Это было правдоподобно, и старик принялся угощать Коляна горячим чаем:

— Пей, потей! Болезнь не любит тепло, сразу убежит.

Провалявшись для виду два дня в постели, Колян сказал:

— Где твои олени? Я буду пасти их.

— Пасутся они хорошо и без тебя. — Максим, которому было уже трудно подниматься лишний раз с пола, еле заметным движением пальца поманил парня к себе и, когда тот сел рядом с ним, проговорил тихо-тихо: — Мои олени должны убежать.

— Куда?

— Далеко-далеко, — снова зашептал Максим, — пока несут ноги. Ты угонишь их. Ты хочешь убежать. Я все знаю. Возьми с собой моих оленей.

Да, он заподозрил, что Колян уходил не ради охоты, и, когда усталый парень крепко заснул, старик понюхал дуло его ружья и понял по запаху, что оно стреляло в последний раз очень давно. Значит, Колян не стрелял, не охотился, а пробовал бежать.

Земляное полотно дороги упрямо ползло к северу. На него аккуратной белой лестницей укладывали шпалы. В скором времени ожидалась укладка рельсов и приход первого поезда. Он, этот поезд, иногда уже давал о себе знать гудками паровоза, но шел до смешного медленно, гудел совсем близко, а не показывался.

Нетерпеливые люди из оленеводов бегали к нему и потом рассказывали удивительные вещи: поезд состоит из большущей железной печки, которая бегает на колесах, к печке прицеплено несколько домов и мостов, тоже с колесами. Поезд сам подстилает под себя дорогу.

Максим с Коляном пытались понять это, но не одолели и пошли вслед за многими навстречу поезду. Когда повстречались с ним, он стоял на рельсах. С одного конца у него — платформы (мосты на колесах), нагруженные рельсами, с другого — паровоз (печь на колесах), изрыгавший гриву черного дыма, в середине — пассажирские вагоны с людьми (дома на колесах). Называли все это укладочным городком.

Вот печка-паровоз громко, железно крикнула, сильней задымила и начала двигать весь городок. Там, где кончался рельсовый путь, она остановилась. Тогда из вагонов вышли рабочие. Одни поправляли шпалы, где они лежали неладно, другие делали на шпалах небольшие запилы и затесы, третьи брали с платформы рельсы и укладывали их на шпалы, четвертые пришивали рельсы к шпалам железными костылями.

Когда это звено было готово, поезд передвинулся на него, и началась укладка следующего звена. Верно рассказывали люди, что первый поезд везет свою дорогу, сам подкладывает под себя рельсы.

В толпе, собравшейся поглядеть на поезд, Максим и Колян столкнулись с колдуном из Веселых озер.

— Вот и хорошо, — обрадовался Максим, — я давно ношу для тебя одно слово.

— Какое? — спросил колдун.

— Колян, сын Фомы, жив. Вот он, — и подтолкнул парня к колдуну. — Жив. А ты сказал: «Ушел по смертной дороге». Обманул Фому, выманил у Моти дорогого песца. Ты — обманщик, вор, негодяй!

— Все идут по смертной дороге, — проворчал колдун. — Надо правильно понимать мои слова.

— Надо правильно говорить их, а не путать.

Колдун старался исчезнуть в толпе, но Максим долго шел за ним и кричал:

— Пусть знает вся Лапландия: он — вор, жулик, негодяй! Обманул Фому. Ограбил Мотю.

Вцепившись в Максима обеими руками, Колян изо всех силенок тянул его назад и пугал:

— Колдун напустит на тебя болезнь, смерть. Нельзя ругать колдуна.

А Максим шумел:

— Мне можно. Я не боюсь.

И потом, когда колдун все-таки улизнул от них, Максим объяснил Коляну, почему не боится колдуна. Он, Максим, хоть и живет вместе с лопарями, одинаково с ними занимается оленеводством, охотой, рыбалкой, но не лопарь, а из другого народа, из коми. У него — свои боги, свои черти, колдуны. Своих он побаивается. А лопарские, надо думать, не имеют над ним никакой власти.

10

Лугова Сергея Петровича арестовали ночью. Провожать его не разрешили ни жене Катерине Павловне, ни дочери Саше. И они провожали его скрытно, прячась за углами, за деревьями. Арестованного увели в тюрьму. Тяжелые ворота захлопнулись с переворачивающим душу железным лязгом.