Его тоска действительно была тоской «об Опоньском царстве на Белых Водах» — и ближе всех он ощущал к себе именно Ленина, в ком чувствовал «керженский дух»… Но «дух» — это одно, а партия с её дисциплиной и уставом — нечто другое… Другое?
А вот здесь-то для Клюева не было разграничительной линии. Написав посвящение Ленину, он сознательно принял решение о вступлении в новый «монастырь», дух которого, по его представлению, соответствовал духу Древней Святой Руси. Не он один так думал, не у него одного было своё понимание «коммуны». Ярый антикоммунист Михаил Пришвин записал в своём дневнике: «Сейчас все кричат против коммунистов, но по существу против монахов, а сам монастырь-коммуна в святости своей признаётся и почитается всеми буржуями»…
В социал-демократическую партию тех же большевиков Николай не вступил бы ни за какие коврижки. А в ту партию, что стала в том же году «Российской коммунистической» — вступил. «Боже, свободу храни красного государя Коммуны!» Это при том, что в Олонецкой губернии наибольшей популярностью пользовались как раз левые эсеры, победившие на губернских выборах в июне 1918-го… Вытегорский уезд, правда, представлял собой некое исключение. Из 15 членов уездного исполкома 11 были большевиками и только четверо — левыми эсерами, а родной брат поэта Пётр Клюев был утверждён заведующим Вытегорской почтово-телеграфной конторой распоряжением комиссара Мурманского почтово-телеграфного округа. После разгрома левых эсеров 6 июля он, уже назначенный комиссаром почт и телеграфов, на заседании исполкома объявил, что «признает платформу Советской власти и одобряет политику Совета народных комиссаров».
Клюев свой выбор сделал до 6 июля. И ведь до сих пор о нём пишут, что он «играл» сначала в «крестьянского поэта», потом в «большевика»… Но этот выбор в то время являлся не «игровым», а смертным — в полном смысле этого слова. После него — отступления быть не могло.
Жаль, что невозможно сейчас прочесть заявление Клюева в РКП(б), как и узнать — кто давал ему рекомендацию… Есенин, написавший в июне того же 1918-го «Иорданскую голубицу» («Небо — как колокол, / месяц — язык, / мать моя родина, / я — большевик. / Ради вселенского / братства людей / радуюсь песней я / смерти твоей»), где «большевик», признающийся в своём «большевизме» с отчётливо слышимым вздохом неожиданности свершившегося, видит грядущую Россию ничего общего не имеющей с собственно большевистской программой («Вижу вас, злачные нивы / с стадом буланых коней, / с дудкой пастушеской в ивах / бродит апостол Андрей. / И, полная боли и гнева, / там, на окрайне села, / Мати Пречистая Дева / розгой стегает осла») — принёс через некоторое время в виде «заявления в партию» поэму «Небесный барабанщик», на которой бестрепетная рука столичного большевика вывела свою «рекомендацию»: «Нескладная чепуха. Не пойдёт». У Клюева — пошло. И есть большой соблазн предположить, что в качестве заявления он принёс свою «Марсельезу», то бишь «Красную песню» («Богородица наша, землица…») и «Есть в Ленине керженский дух…». И был не просто принят местными большевиками, а принят с распростёртыми объятиями. Культурные, образованные люди в партии были наперечёт.
О пьесе «Красная Пасха» мы можем судить лишь по газетным отчётам — тем более интересно вчитаться в их пышущие эмоциями и трогательные в первобытной стилистической неграмотности и смысловой обнажённости строчки.
«ВЕЧЕР В ПАМЯТЬ КАРЛА МАРКСА
…На вечере выступил — первый раз у нас в городе — т. Н. Клюев, наш близко-родной поэт-коммунист, певец перезвонов сосен милой Олонии…
В вступительном слове т. С. Ручьев рассказал биографию К. Маркса, т. П. Ваксберг познакомил присутствующих с коммунизмом, т. М. Мехнецов в горячей речи сказал о том, что „царствие коммунизма придёт и царствию его не будет конца“, а т. Н. Клюев, встреченный громом аплодисментов, произнёс „малое слово от уст брата-большевика“ — „На пороге Счастья и Вечности“.
В 3-м отделении Вытегоры первыми увидали полную глубоких символов революционную пьесу т. Н. Клюева — „Красную Пасху“…
Пьеса заканчивается торжественным пением рабочих „Христос Воскресе из Мертвых!..“
С этой песнью радости народной Пасхи разошлись по домам те, кто искал, но не нашёл на трудовом вечере большевиков того, о чём часто приходится слышать на всех углах и закоулках в сплетнях про большевиков-коммунистов…»
В «Вытегорской коммуне» (уже в 1919 году) товарищ Александр Богданов, печатая большую статью о Клюеве «Пророк нечаянной радости», уделил место и «Красной Пасхе».
«Пьеса вызвала много разных противоречивых толков. Священник С. Марков с церковной кафедры назвал пьесу „Кровавой Пасхой“, небывалым кощунством.
Действительно, пьеса затрагивала больные нервы умирающего утончённого язычества.
Многими слушателями она была превратно понята.
Внешний рисунок прост, но действительно зрителям, привыкшим к реалистической драме, трудно было уловить гамму тонких ажурных символов…»
Но — несмотря на все «трудности восприятия» Вытегорский комитет РКП(б) принял пьесу восторженно. Он, как передали вытегорские «Известия», принёс «глубокую благодарность дорогим товарищам Н. А. Клюеву и М. Н. Мехнецову, всей „Красной Пасхе“: Мать-Земле (Н. Ф. Сидоровой), Любви-невесте (Л. И. Потаниной), Ангелу (Н. Г. Кучнеровой), Сыну-Воле (П. М. Ваксберг), Мщению (А. А. Абакумову), всем „Юным струнам“, К. Николичеву и духовому оркестру, всем, принявшим участие в вечере, всем, почтившим память нашего великого учителя и друга — Карла Маркса».
Всё это вместе взятое может произвести на современного человека чрезвычайно странное впечатление, но для тех людей ничего странного в происходящем не было.
«Великий Пётр был первый большевик» — так написал в поэме «Россия» Максимилиан Волошин, увидев в современных ему большевиках петровскую государственную «хирургию», петровскую жажду ломать через колено оставшиеся древние устои и обычаи, петровскую ненависть к старой вере — впрочем, не только к старой, если вспомнить его «всешутейший и всепьянейший собор», петровское стремление «научить Россию у Запада» и, конечно, то, что никакая плата человеческими жизнями за претворение в действительность задуманных проектов Петра не останавливала…
Клюев революцию воспринимал в антипетровском и в целом — в антиромановском ореоле (по-хорошему уж — в «антиголштинском», ибо в 1730 году пресеклась династия Романовых по мужской линии, а в 1761-м — и по женской, и фамилию носили выходцы из Голштейн-Готторпской династии) — как возмездие за всё содеянное на Руси за последние 250 лет…
«В Соловках, на стене соборных сеней изображены страсти: пригорок, дерновый, такой русский, с одуванчиком на услоне, с голубиным родимым небом напрямки, а по серёдке Крестное древо — дубовое, тяжкое: кругяш ушёл в преисподние земли, а потесь — до зенита голубиного.
И повешен на древе том человек, мужик ребрастый; длани в гвоздиных трещинах, и рот замком дорожным, англицким заперт. Полеву от древа барыня в скруте похабной ручкой распятому делает, а поправу генерал на жеребце тысячном топчется, саблю с копиём на взлёте держит. И конский храп на всю Руссию…
Старичок из Онеги-города, помню, стоял, припадал ко древу: себя узнал в Страстях, Россию, русский народ опознал в пригвождённом с кровавыми ручейками на дланях. А барыня похабная — буржуазия, образованность наша вонючая. Конный енерал ржаную душеньку копием проболеть норовит — это послед блудницы на звере багряном, Царское Село, царский пузырь тресковый, — что ни проглотит — всё зубы не сыты. Железо это Петровское, Санкт-Петербурхское…»
Все переосмысленные символы Евангелия и Апокалипсиса были очевидны читателям газеты «Звезда Вытегры», где стихотворение в прозе «Красный конь» появилось в апреле 1919 года. Сам же Клюев вкладывал в написанное ещё один смыл, ведомый лишь ему самому. Когтем скребли по душе строки Есенина: «Не изменят лик земли напевы, не стряхнут листа. Навсегда твои пригвождены ко древу красные уста». И Николай вслушивается в пророчество «старичка с Онеги-города», что «вздыбится Красный конь на смертное страженье с Чёрным жеребцом. Лягнёт Конь шлюху в блудное место, енерала булатного сверзит, а крестцами гвозди подножные вздымет…» Тогда и «сойдет с древа Всемирное Слово», срок которому уходит далеко в глубь времён, ибо у «старичка» клубок слёзный «в горле со времён Рюрика стоит»…