…Былинный стих сменяется классическим ямбом или хореем — и тут же вступает в свои права народная песня, сочинённая им же, Клюевым, как вариация на фольклорные мотивы… Северная суровая в своей неброской красоте природа господствует в его стихах, и холодный ветер всё время остужает жар человеческой эмоции или страстного приступа, а стихнет порыв — и раздастся звонкий голос девицы-красавицы в предсвадебной запевке: «Вы, белила-румяна мои, дорогие, новокупленные, на меду-вине развоженные, на бело лицо положенные, разгоритесь зарецветом на щеках, алым маком на девических устах…» И вступит в свои права «Слободская», где статный детина «дозволенья ожениться у родителей просил…». Да не услышал согласия — и поменял судьбу:

…Клюев писал в том же письме Блоку, где разбирал «современное состояние русского символизма»: «Вглядывались ли Вы когда-нибудь в простонародную резьбу, например, на ковшах, дугах, шеломках, на дорожных батожках, в шитье на утиральниках, ширинках, — везде какая-то зубчатость, чаще круг-диск и от него линии, какая-то лучистость, „карта звёздного неба“, „знаки Зодиака“. Народ почти не рисует, а только отмечает, только проводит линии, ибо музыка линий не ложна, краски же всегда лгут. Душу народного искусства, сознательно или бессознательно, силится проявить в своих стихах Сергей Городецкий, но слово не резец, и оно вовсе в этой области не приложимо, и если бы Городецкий вырезывал дуги и ложки, то был бы прекрасным, ибо его душа живёт в линии и народное искусство безглагольно. Вы скажете: а песня? На это я отвечу так: народная песня, наружно всегда однообразная, действует не физиономией, не словосочетаниями, а какой-то внутренней музыкой, опять-таки линией, и кому понятен язык линий, тому понятна во всей полноте и народная песня…»

Через несколько лет он о том же будет говорить с Есениным, и многие из клюевских мыслей найдут воплощение в есенинских «Ключах Марии». Книги Городецкого, «Ярь» и «Перун», не вызывали у Клюева такого же восторга, как у Блока, который восхищался «Ярью». Неудачную эксплуатацию самим Блоком песенных народных мотивов Клюев ещё раньше оценил жёстко и иронично: «Стихотворения „Песельник“, „Пляска“ — балаганные прищёлкивания про Таньку и Ваньку. Я читал их на беседе (посиделке), девки долго смеялись над словом „лови лесной туман косой“, а в „Пляске“ слово „лютики“ будто с того света свалилось, незнакомое, уродливое, смешное, как барыня в буклях, с лорнетом и в плиссе, попавшая в развесёлый девичий хоровод, где добры молодцы — белы кречеты, красны девушки — што малинушка. Я не упоминаю про внешность стихов, потому что не придаю ей, кроме музыкального, никакого значения…» Пройдёт три года, и он — уже в совершенно ином душевном состоянии, с явным желанием «сделать приятное Блоку» — напишет диаметрально противоположное о том же «Песельнике», как о предтече его, клюевских, «песен из Заонежья»: «Александр Александрович, вспомните: „Загляжусь ли я в ночь на метелицу“, „Ой, синь туман ты мой“, „Ой, косыньку развей“ — ну разве после таких былин можно не запеть „Плясею“ или „Бабью песню“ с „Сизым голубем“?» Но очевидно, что «внутренняя музыка» клюевских песен не имеет ничего общего с блоковскими или Городецкими опытами в этой области. Клюев варьирует по-своему мотивы заонежского фольклора, знакомого ему с младых ногтей, — и его песни органически входят в фольклорный безымянный пласт песенной культуры его северной земли.

«Песни из Заонежья», которые Николай будет писать вплоть до начала Первой мировой войны, войдут отдельным разделом в 1-й том двухтомного собрания под названием «Песнослов». А запели клюевские стихи куда раньше.

«Помню, Блок, прочитав какую-то мою книгу о природе, сказал мне, — вспоминал Пришвин.

— Вы достигаете понимания природы, слияния с ней. Но как вы можете туда броситься?

— Зачем бросаться, — ответил я, — бросаться можно лишь вниз, а то, что я люблю в природе, то выше меня: я не бросаюсь, а поднимаюсь».

Так же мог сказать и Клюев.

«Я не считаю себя православным, да и никем не считаю», — вспомним ещё раз эту блоковскую фразу, воспроизведённую Клюевым в ответном письме. И Клюев, по сути, отказался отвечать «брату Александру», ибо видел в нём, при всей духовной близости — «бросающегося». И было, видимо, у Клюева предощущение, возникающее при чтении неизвестных нам писем Блока, что полного слияния с Блоком «в духе» не произойдёт никогда.

Скоро он разойдётся и с Ионой Брихничёвым. А пока его путь совпал с путём «голгофских христиан». Он — желанный автор в «Новой земле», где ждут Христа, приходящего к нищим и угнетённым, каким его изображает епископ Михаил, Христа «на улицах и в злых домах современного города и деревни»: «…Явился бог новый, мужицкий… Уже не сторож для богатых, их жён, шуб, а мужицкую землю и мужицкие дела ведает… Он в самом деле пришёл сюда, — в тихую деревню, в тёмную жизнь — эту избу чёрную и холодную, смотрит чёрными мёртвыми глазами со старых полупившихся икон, — как в храме он не смотрит. Пришёл новый мужицкий бог и понял, и увидел: тёмную, обыденную и горькую безотрадную тоску и глухую извечную скорбь». Видит Христос фабричных работниц с «трупным цветом лица», крестьянских детей, умирающих от голода… «И сказал Христос: На земле, где я умер на кресте, только звери и хищники. Тогда пусть погибнет мир. Я, Бог, проклинаю… Встаньте, воскресните, или в пепел обращу землю»…

…А «светское общество» в это же время «исповедовало» Христа по-своему.

Шестнадцатого января 1910 года в газете «Русское знамя» появилась жуткая заметка о «перформансе» в петербургском Дворянском собрании. Текст этой заметки позже воспроизвёл Сергей Нилус в книге «Близь есть, при дверехъ». Разумеется, первое, что бросается в глаза пристрастному читателю, — это фразеология автора газеты. Но суть не во фразеологии, а в описании самого «действа», от которого у Нилуса, по его же признанию, «кровь стыла в жилах».

«Страшная важность того, что случилось в Петербургском Дворянском собрании, преувеличена быть не может. Там сборище жидов (жидовский концерт) всех классов и состояний торжествовало первую победу жидовства над христианством („Не над христианством, — комментировал Нилус, — а над равнодушным безверием: христианства — Христовой Церкви не одолеть и вратам адовым“), неистово хлопая чуть не шансонетке, припевом которой служил предсмертный возглас Христа Спасителя… В подлой шансонетке, распеваемой жидами в качестве гимна победы и одоления, повторяются все те злобные слова, которые с трепетом записывали Св. Евангелисты: „Сойди с креста, Распятый, если ты Сын Божий!“ Эти слова возглашал современный жидовский кантор на эстраде Благородного Дворянского собрания в Петербурге, и возглас этот переложен на современный мотив, усугубляя этим кровавое оскорбление… А русские православные люди слушали его и, не понимая смысла жидовского пения, прислуживали жидам-оскорбителям… Газета, печатаемая по-русски и читаемая русскими людьми (имеется в виду „Речь“. — С. К.), осмеливается совершенно откровенно пояснять, как жидовская публика „наслаждалась“ куплетами, сюжетом которых служит Распятие Христа…» Далее автор выражал свой ужас и возмущение тем, что «все… молчат».

(Хочешь не хочешь, а заговоришь о нашей современности. Тогда истово верующие люди видели в этой богохульной распоясанности наступление последних времён. Последние времена не наступили, но грандиозный катаклизм не заставил себя ждать. Ныне мы наблюдаем нечто схожее. О выставке «Осторожно, религия!», о перформансе, на котором за плату приглашали осквернять и уничтожать иконы, писали достаточно. Незамеченным прошёл ещё один эпизод из той же «оперы». В течение довольно продолжительного времени музыкальным рефреном популярной телепередачи «Что? Где? Когда?», в которой разыгрываются уже не книги, а большие деньги, была шансонетка с припевом «Crucify!», что в переводе означает: «Распни Его!»)