Он не ошибался тогда в своём ощущении. Ответное письмо Блока и присылка им «Нечаянной Радости» стали поводом для следующего — ещё более откровенного и взволнованного письма.
«Я получил Ваше дорогое письмо и „Нечаянную Радость“, умилён честью, которую Вы оказали мне Вашей сердечностью ко мне, так редко видящему доброе человеческое отношение.
В лютой нищете, в тёмном плену жизни такие переживания, какие Вы доставили мне, — очень дороги. Благодарю Вас!
Вы пишете, что не понимаете крестьян, это немножко стесняет меня в объяснении, поневоле заставляет призывать на помощь всю свою „образованность“, чтобы быть сколько-нибудь понятным. Раньше я читал только два отдела Вашей книги — „Нечаянная Радость“ и „Ночная фиалка“, остальное было вырвано, теперь прочёл всё и дерзаю сказать Вам, что несмотря на райские образы и электрические сны, душа моя как будто раньше видела их, видела — „Осеннюю волю“, молодость, сгубленную во хмелю, незнаемый, но бесконечно родной образ, без которого нельзя плакать и жить, видела Младу — дикой вольности сестру, „Взморье“ с кораблём, уносящим торжество, чаяние чуда и прекрасной смерти.
Простите мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!.. И хочется встать высоко над Миром, выплакать тяготенье тьмы огненно-звёздными слезами и, подъяв кропило очищения, окропить кровавую землю, в славословии и радости дав начало новому дню правды.
Вы — господа, чуждаетесь нас, но знайте, что много нас, не утолённых сердцем, и что темны мы только, если на нас смотреть с высоты, когда всё, что внизу, кажется однородной массой, но крошка искренности, и из массы выступают ясные очертания сынов человеческих, их души, подобные яспису и сардису, их рёбра, готовые для прободения.
Вот мы сидим, шесть человек, все читали Ваши стихи, двое хвалят — что красивы, трое говорят, что Ты от безделья и что П. Я. пишет лучше Вас, — за сердце щиплет, и что в стихотворении „Прискакала дикой степью“ слово „красным криком“ не Ваше, а Леонида Андреева, и что Вы — комнатный поэт, стихот<ворение> „День поблек — изящный и невинный“ — одна декорация и что после первых четырёх строк — Вы свихнулись „не на то“. Что такое „голубой кавалер“, нимб, юр? Что „Сказка о петухе и старушке“ — это пожар в причте. Милые, милые, дорогие мои братья! Я смотрю на них и думаю: призри с небеси и виждь, и посети виноград сей, юже насади десница твоя!
Наш брат вовсе не дичится „вас“, а попросту завидует и ненавидит, а если терпит вблизи себя, то только до тех пор, покуда видит от „вас“ какой-либо прибыток. О, как неистово страданье от „вашего“ присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без „вас“ пока не обойдёшься! Это-то сознание и есть то „горе-гореваньице“ — тоска злючая-клевучая, — кручинушка злая беспросветная, про которую писали — Никитин, Суриков, Некрасов, отчасти Пушкин и др. Сознание, что без „вас“ пока не обойдёшься, — есть единственная причина нашего духовного с „вами“ несближения, и — редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь и денщиков, уже достаточно развращённых господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия. Сознание, что „вы“ везде, что „вы“ „можете“, а мы „должны“ — вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с „вашей“? Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости — никаких. У прозревших из „вас“ есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете Вы, и это ложь, особенно в Ваших устах, — так мне хочется верить. Я чувствую, что Вы, зная великие примеры ученичества и славы, великие произведения человеческого духа, обманываетесь в себе. Так, как говорите Вы, может говорить только тот, кто не подвёл итог своему миросозерцанию. — И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто „имеет на спине несколько дворянских поколений“.
Ещё я Вас спрошу: — хорошо ли делаю я, стремясь попасть в печать? Стремлюсь же не из самолюбия, а просто чтобы увидеть реальный результат затраченной незримой энергии. — Окружающим же меня любо и радостно за меня, — они гордятся мной, просят меня, чтобы я писал больше. Присылаю Вам ещё стихотворений — напишите, чего, по-Вашему, в них не хватает. Я мучусь постоянным сомнением — их безобразием, но отделывать их некогда, надо кормиться, — а хлеб дорогой…
Пойду в солдаты, пропадут мои песни — про запас прощайте, примите на память мою любовь к Вам, к Вашей „Нечаянной Радости“.
Нельзя ли что-либо из моих произв<едений> поместить в „Русское Богатство“ или „Трудовой путь“? С „Трудового пути“ я получил 10 руб., за которые очень благодарен.
Если вздумаете писать, то пишите так: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский у<езд>, станция Мариинская, деревня Желвачёва. Клавдии Алексеевне Клюевой».
Если первое письмо — приглашение к диалогу, то второе — выявление сущностных смыслов этого начавшегося диалога. Клюев сперва делится с Блоком радостью от чтения блоковских стихов — причём радостью общей, его самого и его «товарищей». В ответ на уверение Блока, что тот «не понимает крестьян», — даёт понять, что не все крестьяне одинаковы. И демонстрирует это опять же на примере восприятия блоковской книги. И оказывается, со слов Клюева, что по-настоящему понимает Блока только он один, а «товарищи» ставят Блоку в пример Якубовича (который ещё недавно был для самого Клюева путеводным ориентиром в поэзии), упрекают в «плагиате» и «комнатности»… На сии упрёки Клюев лишь отвечает раскавыченным и усечённым стихом из Псалтири, где слышна молитва «Пастырю Израиля» о виноградной лозе, что «пустила ветви свои до моря и отрасли свои до реки» и которую ныне, оставшуюся без ограды, лесной вепрь подрывает и объедает лесной зверь: «Боже сил! Обратись же, призри с неба, и воззри, и посети виноград сей; охрани то, что насадила десница Твоя, и отрасли, которые Ты укрепил Себе». Такой же виноградной лозой представляется Клюеву «Нечаянная Радость», где само название связано с ликом Богоматери.
Не корит за непонимание, но жалеет Клюев своих земляков, и эту не унижающую жалость стремится передать Блоку, стремится вселить в него своё понимание существующего непреодолимого духовного раскола между «чёрной» и «белой» костью. Клюеву они — «милые братья», но и к Блоку он обращается, как к брату, и потому не приемлет его кажущихся серьёзными оправданий… При всей жёсткости выводимых на бумаге слов — тон Клюева совсем не жёсткий, он побуждает Блока каждой своей интонацией, каждым стилистическим поворотом перешагнуть ту черту, что кажется Блоку непереходимой. И совершенно органичными видятся в письме строки о «холопской верности… развращённых городской передней»… Он даёт понять: письмо это пишет человек — вольный духом и телом, чьи предки не знали ни чужеземного ига, ни крепостного права, ни рабской униженности… И не стал бы писать Клюев подобного письма, если бы не почувствовал в Блоке человека, радеющего за народ, и не ощутил бы его поверхностного представления о духовной жизни народа, не понял бы, что Блоку нужна помощь в познании духовных поисков народа… Он и сам нуждается в Блоке, как в путеводителе по миру поэзии, где ещё не чувствует себя так уверенно. Он, подмастерье, нуждается здесь в мастере. А сам он для Блока может стать путеводителем на путях познания «невидимой России». Он хочет, чтобы Блок узрел в нём и поэта, и единомышленника, и друга.
Клюев пишет письмо, словно беседует с пришедшим к нему в соловецкую избушку. Пишет письмо, словно стихотворение в прозе. Здесь, в переписке с Блоком, и стал вырабатываться его уникальный стиль, в неразлагаемом единстве которого впредь будут существовать стихотворение, поэма, рецензия, статья, произнесённая и записанная речь, письмо. Складывается единый многожанровый текст, по образцу единых текстовых сплавов древних книжников.