Пантера сопровождала нас каждый вечер, пока Надя жила у меня на базе, но (удивительно деликатное животное) никогда не вскакивала на освещенный луной подоконник прежде, чем мы не вычерпаем до дна желания и нежность…

Да, все это было так давно, мне кажется — прошло уже тысяча лет… Теперь пантера редко навещает меня, иногда она пробирается в мои сны, стоит передо мной, уставится своими огненными зеницами и смотрит, смотрит… Интересно — моя жизнь изменилась бы, если бы я мог ее застрелить?..

В этот день мы любили друг друга в последний раз. Уверен — всю жизнь я буду помнить с предельной точностью каждую миллионную долю каждого мгновения этого последнего дня. Я лежал на спине, глядел в бездонное небо над Пределом и чувствовал рядом теплое благоуханное тело Нади. Она прислонилась ко мне с закрытыми глазами, подложила ладонь под правую щеку и заснула. Позади было сумасшествие ночи, она устала и спала тихо, я почти не слышал ее дыхания. Надя единственная в мире женщина, спящая так трогательно, беспомощно, как ребенок. Я сделал это открытие давно, и это наполнило мою душу еще большей — до слез — нежностью к ней. Мне очень захотелось курить, но я отбросил эту мысль — главное, не двигаться. Между высокими светлыми верхушками Старцев пробрался к нам легкий ветер, он пах чистотой и теплом. Я очень осторожно повернулся в Надину сторону (не разбудить бы ее), еще осторожнее положил руку на ее густые темно-русые волосы, мягкие, как ласковая морская волна. Потом едва-едва коснулся ее маленького прозрачного уха, потрогал губами золотистый пушок на детской тонкой шее — и тут она проснулась. Она входила в реальность сразу, без всяких переходов — просто открывала глаза, улыбалась и продолжала жить. Для нее сон был не чем иным, как детской хитростью — на одно мгновение, всего на одно мгновение опустить и снова поднять веки…

Она повернулась и обняла меня за плечи. Тело у нее было такое легкое и гибкое, что я совсем не чувствовал его тяжести. Ей передалось, видно, мое возбуждение, она слегка облизала губы, прерывисто вздохнула и позволила мне взять ее. Когда это происходило между нами, я вместе с нежностью всегда испытывал страх — такой хрупкой она казалась. Я никогда не позволял себе впасть в неукротимое безумие и дать волю жеребячьему бешенству. Иной раз создавалось впечатление, что она обладает мною, а не наоборот, и от этого я был еще более счастлив и еще сильнее любил ее… Потом мы тихо, без сил лежали рядом, и именно тогда, когда я решил, что Надя снова заснула, она встала, поглядела на меня со странной грустью и что-то сказала. Я не понял слов, потому что глядел восхищенно на ее тело, светящееся сквозь материю платья, которую пронизывало солнце. Промелькнул миг или прошла вечность, она снова повторила какие-то слова, глаза ее расширились от заполнившей их влаги и выражения ужасной тоски, она повернулась и побежала к базе.

Очень, очень медленно до меня доходил смысл ее слов, и окончательно прояснился он, когда на базе вместо нее я нашел письмо — короткое, наверно, давно написанное.

Больше я Надю не видел, если не считать того идиотского бракоразводного процесса…

Я услышал тихую музыку и обернулся — Марина стояла в дверях, держа маленький маг. Мой. Записи я старательно выбирал по своему вкусу. Я не люблю резкие, крикливые голоса и дикий вой электрогитар. Марина опустилась на стул возле меня. Она была задумчива и грустна — совершенно неожиданно для меня, ведь только что ее глаза сияли радостью, что же случилось за эти несколько минут?..

— Я закрыла наружную дверь. Мне кажется, надвигается гроза…

— А Васил где?

Это был самый идиотский вопрос из всех, которые могли бы прийти в голову. Но имя мужа не произвело на Марину ровно никакого впечатления.

— Спит.

А если бы я сейчас рассказал ей про Васила и уборщицу? Или тех толстозадых селянок? Как бы она повела себя?.. Тьфу ты, что за гадость лезет в голову… Тем более что и она наверняка не святая и тоже изменяла ему, и не раз… И что особенного в том, что она сделает это снова сегодня вечером? Да, да, со мной! Я могу немедленно заарканить ее, но не буду, не буду этого делать, потому что она сейчас похожа на испуганного ребенка. В неровных бликах огня ее глаза кажутся огромными и на самом их дне, в непроглядной черни, то и дело вспыхивают снопы искр.

Я наливаю виски, подаю ей бокал, слегка притрагиваюсь к нему своим. Раздается мелодичный звон. Она пьет, не отводя глаз от огня в камине.

— Мне хочется напиться сегодня вечером, Боян.

— Ну-ну, в барах люди не тоскуют, а веселятся и трясут задами до посинения!

Я нарочно стараюсь быть развязным, грубым. Никакого впечатления.

— Я никогда не бывала в баре. В дискотеке была, но это еще перед тем, как замуж вышла.

Глаза у нее вдруг теплеют, улыбаются — наверно, воспоминания о танцах в дискотеке приятны ей. Она опускается на медвежью шкуру, подпирает щеку ладонью, и волосы ее как черный водопад текут на белый мех. Я смотрю на нее, и в голову приходит странная мысль: интересно было бы поставить рядом ее и Надю — кто окажется красивее?! Конечно, это было глупо. Однако где-то внутри у меня беснуются сто тысяч темных зверьков… Я прошу ее:

— Расскажи мне что-нибудь о себе.

Она тянет виски, слегка морщится, потом тихо смеется, откинув голову. Блестящие глаза ее — дикие глаза жадной хищницы — искрятся. Удивительно, как быстро меняется настроение у этого странного существа…

— Зачем тебе это? Ничего нет интересного в моей жизни. Закончила экономический техникум, пыталась поступить в институт, не приняли, поболталась год-два и познакомилась с Василом, он тогда еще работал в городе…

Биография Васила мне была известна, но я решил не прерывать ее, мне было очень любопытно, как это она, Марина, умная красивая молодая женщина, могла связать свою жизнь с такой скотиной. Однако она сама остановилась на полуслове и замолчала.

— Я хочу сказать тебе кое-что, но обещай, что не будешь сердиться…

Я сжал обеими руками рюмку и опустился на шкуру. Я должен, должен ей сказать!

— Знаешь ли, по-моему, этот человек не стоит тебя, не заслуживает он такой жены!

— Знаю, — глухо ответила она и вылила виски в камин. Огонь сердито вспыхнул и заворчал. — Пошли танцевать!

Первая вскочила, рванула меня за руку и, когда я поднялся, впилась в меня, обвила руки вокруг моей шеи, положила голову ко мне на грудь. Ее густые, как грива дикого животного, волосы одуряюще пахли лавандой. Наш танец стал скорее похож на объятия.

— Если бы Васил увидел нас сейчас, он убил бы нас обоих…

Голос у меня почему-то охрип, я изо всех сил старался прогнать прочь этих черных мохнатых зверьков, а они — назло мне — совсем ошалели и бились под грудью, в руках и ногах, черти бы их взяли!

Я взял Марину за подбородок, приподнял ее голову вверх, не мог устоять от желания поцеловать ее. И вдруг увидел — она плачет. Я не успел даже спросить, что случилось, а она, задыхаясь и глотая слезы, стала быстро рассказывать: Васил давно стал чужим, с того самого дня, как она попала в его дом, пил, грубо ругался, становился бешеным от ревности… Он бы мог полечиться и перестать пить, но от проклятой ревности его не вылечит никто и никогда! А ты знаешь, что это такое — годы и годы он следит за каждым моим шагом, движением, улыбкой, случайно сказанным словом, подозревает во всех смертных грехах и ревнует ко всем и ко всему!.. Он будит меня ночью и допрашивает, почему я смеюсь во сне, роется в моих детских дневниках и письмах…

Откровенно говоря, я малость растерялся от этого потока признаний и решил подбодрить ее какой-нибудь пошлой шуткой — что еще мне оставалось делать, — но она снова тесно прижалась ко мне и, чуть успокоившись, заявила, что справится со всеми своими проблемами сама. И на развод подаст обязательно, нужно только чуть подождать. В первый раз в жизни здесь, на базе, она почувствовала, что нужна, нужна людям и животным, и готова делать любую работу, какую угодно, только бы не возвращаться в опостылевший дом мужа…