Уставившись в темноту, Матильда вспомнила, что писали тогда газеты. Во второй раз убийца вытащил труп девушки из машины и изуродовал его каким-то «режущим и колющим предметом» (точно так было сказано в заключении медицинской экспертизы — у Матильды эти слова отпечатались в памяти). И главное — он искромсал в клочья брюки и нижнее белье своей жертвы, как будто испытывал непреодолимое отвращение к одежде.

По ассоциации ей вдруг припомнился случай, происшедший с Энеа много лет назад. Бушевала страшная гроза, от грома звенели стекла в окнах. А во дворе у них сушилось белье, и прислуга отлучилась куда-то. Матильда только что вышла из ванной с мокрой головой, поэтому попросила сына снять белье, не то ветер мог сорвать его с веревок. Тот выбежал и вскоре вернулся с полной охапкой белья. Она принялась складывать вещи на мраморном столе, Энеа охотно ей помогал: он всегда радовался, когда мог оказаться полезным, — но вдруг ему попался лифчик, так Энеа весь передернулся и отшвырнул его, будто ядовитую змею.

Переезд на улицу Ренаи не избавил Нанду от пагубной привычки. Энеа как-то сказал, что не может больше видеть ее мучений, а она в ответ напустилась на него с криками:

— Мучений?! Да о чем ты? У меня все нормально, понял? Дай мне дозу, и увидишь: все мучения как рукой снимет! Дай мне дозу, если уж ты такой сердобольный!

Тогда он стал давать ей деньги и через некоторое время обнаружил, что от счета в банке почти ничего не осталось. Зато Нанда успокоилась, встречала его ласково, угощала кофе, рассказывала, как проводит дни. Она теперь регулярно мыла голову, и волосы ее приобрели золотистый оттенок. Не будь этих впалых щек и кругов под глазами, совсем была бы красавицей.

После того первого случая Нанда надолго прекратила свои заигрывания, а он всякий раз страшился и желал этого. Однажды вечером она повторила эксперимент: уселась к нему на колени, принялась стонать и корчиться, и с тех пор не было случая, чтобы Энеа, приходя на улицу Ренаи, не ждал с трепетом и надеждой, что девушка начнет перед ним раздеваться. Но от неуверенности в себе никогда не отваживался начать первым: а то подумает, чего доброго, что он в этом нуждается.

Если бы пришлось определить чувство, привязавшее Энеа к Нанде, он без колебаний назвал бы его любовью. Неполная близость представлялась ему даже чем-то более значительным и возвышенным, нежели обычные отношения между мужчиной и женщиной. Впрочем, ни на что большее он и не был способен.

Его такое положение вещей устраивало, если не считать моментов, когда Нанда запиралась в ванной и после выходила оттуда, застегивая манжетку на блузке, а голова у нее при этом болталась из стороны в сторону. Или когда ее вдруг охватывали приступы беспричинной ярости. Но уж лучше пусть колется дома, чем шляться по улицам и добывать деньги на «дозу». Поэтому Энеа раз от разу становился все щедрее, пока наконец ему в контору не позвонил директор банка. Такого прежде не случалось, и, когда секретарша сообщила, кто будет с ним говорить, Энеа оторопел.

— Не сочтите меня бесцеремонным, это не официальный звонок, — осторожно начал директор. — Я осмелился вас побеспокоить только ради той дружбы, которая связывает меня с вашей матушкой и некогда связывала с вашим отцом. — (Энеа готов был поклясться, что знает наперед каждое его слово.) — Мне доложили, что вы в последнее время регулярно снимаете со счета все более крупные суммы, не делая новых вкладов.

— Но, насколько мне известно, банку я пока еще не должен. — Голос Энеа звенел от напряжения.

— Разумеется, разумеется, — поспешно отозвался директор. — Даже если б вы и задолжали — что за беда? Ведь вы наш давний клиент. Мы только хотели выяснить, нет ли у вас каких-либо проблем, и помочь по мере возможности…

Разговор с директором насторожил Энеа. Пришлось объявить Нанде, что какое-то время он не сможет давать ей деньги. Сказать, что это из страха перед матерью, он не решился. Но девушка, видимо, и так поняла всю серьезность положения.

— Да ты не волнуйся, не надо, — утешала его она, ни о чем не спрашивая. — Обойдусь как-нибудь, меня теперь надолго хватит.

Но это были одни слова: Нанда стала опять исчезать из дома, а Энеа мучился, ночи не спал.

В тот период он случайно встретил Джорджа Локриджа, английского пейзажиста, который бывал у них в доме, когда еще был жив отец. Теперь Джордж поселился за городом, в крестьянском доме, спроса на его пейзажи больше не было, и художнику ничего не оставалось, как заняться реставраторской работой и торговлей произведениями искусства. В молодости это был мятущийся, нервный юноша; его бледное лицо по любому поводу покрывалось красными пятнами и начинало подергиваться. С годами же он обрел величавое достоинство и теперь, казалось, смотрел на жизнь философски.

Когда они столкнулись на улице Кальцайоли, он первый узнал Энеа и тепло пожал ему руку. Энеа же никак не мог припомнить его имени. Прошло несколько неловких минут, прежде чем он сумел вызвать в памяти образ безукоризненно воспитанного англичанина, одно время снимавшего просторную мансарду по соседству. (Ходили, правда, слухи о его нездоровом пристрастии к мальчикам из порядочных семейств, коих матери вверяли ему, дабы он развил в них артистическую чувственность.)

— Ну-ка, ну-ка, дай на тебя посмотреть! — с улыбкой говорил Локридж, щурясь за толстыми стеклами очков, сжимая руку Энеа длинными холодными пальцами. — Все тот же, как и тридцать лет назад. Ничуть не изменился — уж ты мне поверь, у меня глаз наметанный.

Энеа окинул взглядом худую нескладную фигуру в нелепом одеянии: футболка с яркими цветными полосками, мешковатые фланелевые штаны, кожаные сандалии и красные носки.

— Очень, очень рад, — сказал он. И, не желая чересчур кривить душой, добавил: — А седина тебе идет.

Тогда Энеа и в голову не пришло, что неожиданная встреча с англичанином даст ему возможность снова помогать Нанде.

6

— Слышал? — спросила Матильда сына, наливая себе из супницы первое. — Теперь розысками маньяка занимается специальное подразделение.

— Да слышал, слышал. — Энеа сел за стол, расправил на коленях салфетку. Он только что вколол себе инсулин, после чего надо было срочно поесть.

Но Матильде не хотелось, чтобы начатый разговор тут же иссяк. Она понимала: следует очень осторожно подбирать слова, иначе он по обыкновению замкнется в молчании, однако не нашла ничего другого, как признаться, что ее не оставляет мысль об искромсанных трупах.

— Наверно, у него очень острый нож. — Она немного помедлила и выпалила: — Или скальпель.

Энеа уставился в тарелку, ожидая, когда мать освободит наконец супницу.

— Ма, ты что, забыла: я после укола должен срочно что-нибудь съесть!

Матильда налила ему супу и стала есть сама, но хватило ее лишь на несколько ложек.

— Говорят, в городе по вечерам патрули. Останавливают всех подряд, особенно одиноких мужчин. Может, тебе лучше пока никуда не выходить? — Она украдкой бросила на него взгляд: интересно, как он на такое отреагирует, — но ничего не сумела прочесть на его лице. — Я очень нервничаю, когда тебя нет. — В ее голосе прозвучали непривычные, жалобные нотки.

— И зря, — процедил Энеа. — А они тоже хороши: нагоняют страху на людей, почище, чем преступник!

— Будь осторожен, Энеа! — предупредила Матильда. — Будь осторожен!

Он внимательно посмотрел на нее.

— По-моему, ты стареешь, ма. С чего это мне быть осторожным?

— С того самого! — отрезала Матильда, но на дальнейшие объяснения не отважилась и сменила тему. — Да, тут тебе письмо из Эдинбурга. От какого-то Морриса. Профессора Роберта Морриса из института парапсихологии. — Она тщательно промокнула салфеткой в уголках рта. — Где он только взял твой адрес!

Сын ответил, что сам ему дал карточку: его, дескать, очень заинтересовали опыты Морриса.

— Представляешь, он помещает в аквариум трех рыбок, а потом решает, какую первой вытащить из воды. Так она, веришь ли, предчувствует опасность и ведет себя совсем по-другому, нежели остальные две: вьется, мечется туда-сюда, как будто хочет обмануть судьбу.