Великий князь расспрашивал генерала о минувшей войне, о том, как она проходила в Малой Азии, где сошлось столько разных верований, народов и племен. Едва ли не все они были представлены в сотнях охотников Лорис-Меликова, и Константин Николаевич искренне дивился тому, как Лорис сумел управиться с этой разношерстной публикой.

– Ах, ваше высочество, единственный признак силы отнюдь не насилие, но великодушие. Я всем показывал свое уважение. Человек самолюбив и требует немножечко терпения.

– Так они ж дикари. Чуть что – за ножи.

– Я между ними суд организовал. Из самых почетных воинов. Это избавляло от того, что люди, влиятельные в их среде, сами схватятся за кинжал, они сначала подумают, и от того, чтобы самому разбираться в их пустяковых ссорах. К тому же, ваше высочество, не все и дикари. Народы христианские гораздо ближе к русской культуре и государственности, чем о том полагает русское правительство.

И Лорис-Меликов пустился в рассуждения на любимую свою тему – о несчастной доле армянского народа, рассеянного после персидских, византийских, турецких нашествий по всей Азии и сохранивших христианскую веру, христианские книги и бережно оберегающих древнюю свою культуру. В православной России армяне всегда видели естественного своего союзника и готовы поддерживать влияние нашей могучей державы на всем Востоке, где только есть армянские поселения. И вообще было бы неплохо, если б в Персии и Турции развернулась сеть русских консульств с образованными и благонамеренными армянскими деятелями во главе.

Мысль эта чрезвычайно понравилась Константину. Представитель царствующего дома, он, честно говоря, почти и не задумывался о судьбах народов, угодивших под власть русской монархии, да толком и не различал их. Как человек умный, он был свободен от предрассудков и не видел в каждом армянине торговца, как о том твердила молва, а в каждом черкесе – разбойника. Но и до глубоких мыслей на сей счет не нисходил. Повода не было. Михаил же Тариелович со своей формулой «Признак силы – не насилие, но великодушие» свершил тот поворот в чувствах и уме, когда бездумное равнодушие делает шаг именно к великодушию.

А мысль об армяно-российских консульствах – интересная мысль. И полезная. Но тут он увидел, как вытянется и без того узкая физиономия князя Александра Михайловича Горчакова с его вечным сакраментальным вопросом: «А деньги?» Как содержать такую массу учреждений? Может, Барятинский возьмет на себя часть расходов?

Вообще великий князь несколько позавидовал Барятинскому, под чьим началом служат такие умные люди. Ему уж стало казаться, что весь Кавказ полон генералами, столь дельно рассуждающими о самых сложных политических вопросах. Он ведь додумался, как обойти ненавистный Парижский трактат, запретивший России держать на Черном море военный флот. Надо развивать морскую торговлю. А чем больше страна торгует, тем больше соблазна для контрабанды, с коей надо нещадно бороться и держать крейсеры вдоль торговых путей. А там видно будет. Мысль эта пришлась по душе морскому министру.

По возвращении из Константинополя генерал-майор Лорис-Меликов был назначен военным начальником Южного Дагестана и градоначальником Дербента. Начальником он назывался военным, дела же на него посыпались гражданские, рядом с которыми штурм крепости казался не то что легкой прогулкой, но приятным приключением. Война кончилась, надо налаживать повседневный быт. Отстраивать заново аулы, которые сам же в 40-е годы и сжигал, обеспечивать крестьян зерном для посева, мирить племенную вражду, посеянную давно умершими дедами.

Хлопот было много, каждый вечер военный начальник валился с ног от немыслимой усталости, но работе этой он был несказанно рад. Оказалось, что созидание увлекательнее убийств и пожаров и приложения ума требует, пожалуй, побольше, чем планирование стратегических операций. Впрочем, все это он еще в Карее испытал.

Но главное преимущество в новом положении Лориса – полная самостоятельность и отдаление от Тифлиса. В столице Кавказского края было скверно. Интриги в окружении наместника, поутихшие за последние два года, вспыхнули с новой силой.

После победы над Шамилем князь Барятинский исхлопотал для своего начальника штаба генерала Милютина должность товарища военного министра. Александр Иванович затеял многоходовую комбинацию. Себя он видел в кресле начальника Главного штаба с расширенными за счет военного министра функциями и правами, главная из которых – распоряжение военным бюджетом. И так все было хорошо, так складненько задумывалось и исполнялось, но…

Князь Александр Иванович Барятинский человек был дьявольски, изощренно хитрый, испытанный в придворных интригах не меньше, чем в сражениях. А Дмитрий Алексеевич Милютин – умный. Во власть он пришел не с пустой головой, но с четко разработанной программой преобразования русской армии. А потому вовсе не собирался становиться пешкой в руках бывшего своего начальника. Дмитрий Алексеевич был прекрасно осведомлен в осторожных мыслях фельдмаршала Барятинского по поводу усовершенствования вооруженных сил. Они сводились к углублению прусской системы – той самой, что в России доведена была до абсурда и привела к поражению в Крымской войне. Милютин[29] же считал, что армия, как и вся страна, нуждается в решительной реформе.

Вообще-то на Руси хитрецы побеждают умников. Они их спеленывают, как лилипуты Гулливера, тоненькими и крепкими ниточками ябед, пересудов, сплетен, меленьких интрижек и валят наземь, беспомощных и честных. Крик несчастного о помощи теряется и глохнет в бескрайних просторах спящей империи.

Но России свойственно изредка просыпаться. Особенно после катастроф. И тогда ей позарез нужны умники.

Будучи наследником, Александр Николаевич чувствовал себя за могучей спиной властного и жестокого отца как за каменной стеной и полагал, что его царствование будет столь же безоблачным и бесшумным. Но трагедия Севастополя разверзла под самыми ногами нового царя такие бездны и с такой беспощадностью правды, что он понял: надо менять всю систему, и немедленно. А для такого дела хитрецы не годятся.

В августе 1856 года князь Барятинский расстался с одним царем. Милютина спустя четыре года прислал к другому. Благие намерения, о которых заявил молодой император при коронации и которым Барятинский, зная русскую бюрократическую машину, особого значения не придавал, устилали дорогу к скорому воплощению, и лучшие умы боролись за наиболее скорый и радикальный путь реформ, но могущественные сановники старых еще, николаевских, времен, распри позабыв, объединились в сопротивлении.

И Петербург Дмитрий Алексеевич застал не тем, который покинул четыре года назад. Здесь все бурлило свежей мыслью, надеждами, брат его Николай пребывал в чрезвычайном возбуждении – он дорвался до настоящего дела и в подготовлявшейся реформе был одним из самых горячих деятелей. Всех своих идей воплотить ему не удалось, но с места реформы сдвинулись, и в ночь на шестилетие восшествия на престол Александр II подписал Манифест об освобождении крестьян.

В Военном министерстве, пока им правил столь же доблестный, сколь и невежественный, ума весьма ограниченного генерал от артиллерии Николай Онуфриевич Сухозанет, о реформах и помышлять было нечего. Отчаявшись, Милютин подал было прошение об отпуске «для морских купаний». По счастью, искупаться в морских волнах Милютину не пришлось: в мае 1861 года генерал Сухозанет получил назначение наместника Царства Польского, и министерство осталось в управлении Дмитрия Алексеевича.

Тут и начались сюрпризы для князя Барятинского. Первым делом Милютин доказал царю, что управление армией должно быть сосредоточено в одних руках и требует значительного упрощения и упорядочения. В министерстве, до того мертвом и сонном учреждении, закипела работа – ежедневные совещания, записки, доклады как о современном состоянии дел, так и по поводу неотложных мер для преобразования всей системы вооруженных сил России. Стали создаваться особые комиссии, куда стекались со всей империи проекты реформы армии. Что было особенно оскорбительно для сиятельного князя и фельдмаршала – любой армейский поручик мог отослать в министерство свои предложения, и они там обсуждались всерьез, а иные мысли учитывались самим военным министром, о чем не пренебрегал ось сообщить в особом благодарственном письме их автору. Князь недоумевал. Все-таки товарищем юности императора был он, а не какой-то там Милютин, и его предложения должны были быть особо ценны в глазах царя хотя бы в силу одних только этих обстоятельств. Но монарху было не до юношеских привязанностей. Слишком велика оказалась его ответственность за ослабевшее отечество, чтобы исходить из подобных лирических соображений. Европа год от году усиливает свою военную мощь и с вожделением поглядывает на Россию. Нам опять, как Петру Великому, надо выдираться из гнилого крепостнического болота на сухую, твердую почву и пускаться вдогонку. Александр Иванович при всей своей образованности этого не понимал и все приписывал козням и интригам хитреца Милютина.