Золотисто-желтый, местами ярко-красный поток как будто вспученного вещества колоссальной светящейся полосой в странном молчании прорезывал черный базальтовый фон. На его поверхности кружевом рисовались все время менявшие форму арабески тонкой пленки охлаждения.

Мы застыли в безмолвии, пораженные величавой красотой картины.

Наконец после долгого молчания Пайя тихо сказал: «Луалаба йя мото, Луалаба йя мото» (огненная Луалаба, огненная Луалаба)[8].

Да, это верно. Скрытая сила, бесшумная стремительность – все это качества реки. Но только здесь река была огненной.

Я отвлекся от созерцания и попытался сделать несколько определений. Ширина потока должна была быть около 12 метров, а вытекал он как будто из туннеля. Блестящий золотой цвет вначале переходил в красивый оранжевый, затем в цвет киновари и, когда поток начинала затягивать прозрачная пленка, становился густопурпурным. Поток имел скорость 20 километров в час. Пленка темнела, расползалась, на ней появлялись круглые прорывы, растягивавшиеся при движении и станс вившиеся удлиненно-овальными, как тесто, растянутое почти до разрыва, с утонченными до предела концами. Скорость течения была настолько велика, что пленке не удавалось покрыть всю поверхность раскаленной лавы, и на ней чернели только рисунки растянутых или разорванных колец.

Длину потока я определил примерно в километр. За этим пределом краснота переходит в темный пурпур, а затем огненно-жидкая лава исчезает совсем под черной затвердевшей корой. Мне захотелось подойти поближе к необычайному лавопаду.

Ослепленный сильным светом и почти ничего не видя, я стал неуклюже взбираться вверх по шлаковым осыпям, спотыкаясь среди нагромождения глыб и хрупких плит. Но скоро начало подкрадываться чувство страха и, все нарастая, шептать на ухо, что этот лавовый хаос непроходим, что если я продавлю корку, то провалюсь в огненную жидкость. С сожалением поворачиваю назад и присоединяюсь к Пайе.

Долгие часы, не отрываясь, смотрели мы на огненную реку, текущую во мраке ночи.

Пылающие вечер и ночь

Над высокими колосистыми травами показалась голова в фетровой шляпе и слегка сутулые плечи; за ней виднелись еще две головы, черные, с балансировавшими на них тюками.

«Рано же должны были подняться эти посетители»,– подумал я, следя за приближением маленькой группы по тропинке, постепенно вытоптанной в траве нашими «поставщиками». От автомобильной дороги до лагеря было несколько часов ходьбы лесом.

Но долгий путь, по-видимому, нисколько не утомил шедшего впереди белого. Его легкая, уверенная походка уже издали выдавала старого и опытного ходока.

Вот тонкий силуэт в блузе цвета хаки и с полевой сумкой через плечо остановился передо мной. Приподняв старенькую шляпу с вежливостью, которая легко забывается в таком диком затерянном углу, вновь прибывший с улыбкой произнес мягким глуховатым голосом:

– Меня зовут Ришар. Жак Ришар.

– Здравствуйте. Как вы добрались?

– Благодарю вас, отлично. Мадам и месье Мюнк уверяли меня, что я не опоздал и смогу еще увидеть много интересного.

– О конечно! Если вы не очень устали, я вам покажу сейчас же.

Вот так я познакомился с вулканологом Ришаром.

Правда, основное его занятие не вулканология, а плантаторское дело, но с его широким, пытливым умом, с глубоким живым интересом к жизни Земли и ее тайнам, с его смелостью и решимостью он не мог всецело посвятить себя только одному сельскому хозяйству.

Свою карьеру Ришар начал на Яве – острове вулканов. Обосновавшись затем в Кении, он принялся за исследование одного за другим всех вулканических проявлений африканского континента. Плантатор давал средства к существованию вулканологу, но вулканолог забывал о плантаторе при первом же известии об извержении. Так же как магнит притягивает стальную иголку, так притянул его мой Китуро, оторвав от дойных коров и полей, засеянных пиретрумом.

Мы с Ришаром обошли весь вулкан и его окрестности, определяя природу лав, собирая образцы возгонов в отложениях фумарол, измеряя температуру, беря химические пробы газов, выделявшихся из трещин и отверстий, повсюду пронизывавших вулканическое поле.

С первого же взгляда худощавое, загорелое лицо Ришара мне стало очень симпатично. Нас объединяла общая страсть, и уже одного этого было достаточно, чтобы между нами возникло взаимное доверие и завязалась тесная дружба.

Первым делом мы посетили кратер. У меня уже выработалось обыкновение подниматься на конус ежедневно, чтобы посмотреть, что делается в воронке. Энтузиазм, проявленный этим флегматичным, чрезвычайно сдержанным человеком, в продолжение 20 лет занимавшимся изучением вулканов всего земного шара, дал мне понять, как необычно и важно для человека, близко знакомого с вулканами, видеть, что представляет собой кратер во время извержения.

На протяжении двух недель, проведенных вблизи вулкана Китуро, мне пришлось наблюдать значительные колебания его взрывной энергии. В относительно спокойные периоды выбрасываемый материал поднимался кверху лишь немного выше краев кратера, тогда как в бурные периоды полет бомб достигал почти 100 метров. Обычно такие вариации приписывают колебаниям во взрывном потенциале вулканического аппарата, но непосредственное наблюдение кратера в разные моменты извержения позволило мне сделать вывод, что выбрасываемая лава достигает всегда одной и той же высоты от поверхности магмы, но что сам уровень этой поверхности подвержен мгновенным и значительным изменениям. Например, сегодня лава почти наполняет кратер, и взрывы подбрасывают ее очень высоко над бортами, а завтра она может почти совершенно исчезнуть, оставив пустой огромную воронку глубиной больше 100 футов, на дне которой краснеет отверстие жерла; в такие дни высота полета бомб не превышает двух или трех человеческих роста над краями кратера.

3 мая вечером, судя по яркости света, падавшего на дым султана, и по силе взрывов, мы решили, что уровень лавы в кратере повысился, и нам захотелось ночью подняться на дышавшую огнем вершину. Незадолго до наступления коротких тропических сумерек мы отправились по тропинке, которую я недавно распорядился прорубить в лесу, чтобы не делать крюк по большой трещине.

Спустившись в гущу зарослей кустарника (все, что осталось от прежней долины), мы вступили на потоки лавы типа глыбовой. Поверхность охлаждения этих лав обычно довольно гладкая. Но здесь она была так разбита и разворочена последующим после ее затвердения напором, что хаос огромных глыб, то поставленных вертикально, то наклоненных, то нависающих, придавал ей облик глубокой лавы, называемой на Гавайях «аа», а в Оверни – cheires. Такого типа лавы настолько трудны для пересечения, что в вулканических районах Нового Света они носят название malpais или bad lands (дурные земли).

Тропинка огибала самые трудные места и была хорошо отмечена слоем мелких лапилли, царапавших нам все время ноги. Попадались совершенно прямолинейные участки длиной больше 10 шагов, чаще же, чтобы обойти плиты с режущими краями или готовую рухнуть груду камней, нужно было с осторожностью следовать изгибам тропинки, иногда делавшей на расстоянии 3 метров до 10 резких поворотов.

Через 10 минут мы проникли в область, расположенную на южной стороне вулкана; она была целиком погребена под слоем пепла толщиной в несколько метров. В центре этой пустыни черных лавовых дюн одиноко стояла рощица превращенных в скелеты деревьев, патетически вздымавших к нему свои иссохшие ветви.

В ожидании ночи мы остановились на отдых у подножия конуса. Вокруг его вершины под пламенеющим небом, распластав мощные крылья, все время реяли птицы; кровавый свет придавал призрачный вид странному кругу, описываемому ими над кратером.

Стена, на верху которой мы стояли, раскалилась, к самому ее краю мы подойти не могли: нестерпимый жар удерживал нас на расстоянии трех-четырех шагов.