"Шейлок" пользовался теперь большим успехом, чем в предыдущие постановки. Весь первый акт, разделенный на две картины, шел на набережной большого канала, на открытой веранде остерии, наискось от Дворца дожей. Залитая лунным светом Венеция и разноцветные фонарики остерии давали приятный фон для исполнения. Второй акт происходил перед конторой складов Шейлока, у высокого моста, перекинутого через канал, по которому то и дело скользили гондолы. Одна из серенад исполнялась всегда оперными певцами; начиналась она за сценой, затем он с песней проезжал в гондоле по сцене, и пение замирало вдали. К сожалению, маскарад был поставлен менее удачно, чем я ожидал. Зато удалась очень последняя картина, в саду Бельмонта, прежде смятая и шедшая между прочим, — а между тем это превосходный, с сильным лирическим подъемом финал пьесы.

Через несколько дней после "Шейлока" было возобновлено "Дело" Сухово-Кобылина. По-моему, это лучшая часть трилогии "Картины прошлого". Значение "Дела" поняла более всего цензура, двадцать лет не допускавшая пьесы на сцену. Когда ее поставили, наконец, в 1882 году, выцарапав из цензуры, тогдашняя публика, привыкнув к репертуару Виктора Крылова, нашла ее скучной и несценичной. Но самый подход к ней сделан был неправильно: играть ее следовало в резких, несколько шаржированных тонах. Я очень сожалею, что обратился в дирекцию за разрешением составить в афише список действующих лиц, как предлагает автор. Мне этого Теляковский не разрешил. Следовало не спрашивать, а делать, — как я всегда и поступал впоследствии. У Сухово-Кобылина все действующие лица разделены на группы. I. Начальства: весьма важное лицо — здесь все и сам автор безмолвствуют, важное лицо — князь. II. Силы: Вараввин, Тарелкин, Живец. III. Подчиненности — прочие чиновники. IV. Ничтожества: Муромский, Лидочка, Нелькин и V. Не лицо — лакей Муром-ских — Тишка. Следовало не только показать эту иерархию в программах, но и восстановить текст, вымаранный в цензуре. Особенно характерны восклицания: "Это такой мерзавец, что не знаю — на него ли навесить крест, его ли на кресте повесить". — "В лавках завтра не торгуют, а в присутственных Местах ничего, торгуют" и пр.

Из исполнителей первого представления остался один Варламов — поразительный Вараввин. Сазонов, прекрасный Тарелкин, умер в прошлом году, и роль его я передал Аполлонскому. Он прекрасно справился с задачей и был совершенно достоин своего предшественника. Новых декораций для пьесы не делали, шла она в старых тряпицах. Тем не менее дали его 13 раз.

Следующим крупным возобновлением был у меня намечен "Месяц в деревне" Тургенева.

До появления Савиной в Наталье Петровне — повторяю, одном из величайших ее созданий, — ей непременно захотелось выступить в дамской 4-х актной пьесе, представлявшей сколок с крыловского репертуара. Это была одна из последних отрыжек той жвачки, что пережевывали последние двадцать лет на сцене. Видя мою холодность к этой пьесе, Савина, желая поставить по-своему, заставила дирекцию помимо меня согласиться на ее постановку. Аргумент, которым она подчиняла себе дирекцию в этих вопросах, был чрезвычайно прост. Она заявила, что ее любит смотреть Двор в ролях легкого репертуара. Это не было утрировкой с ее стороны. Да, она играла превосходно эти роли, и смотреть ее в них было приятно. Многие высокопоставленные лица обладали очень сомнительным художественным вкусом. Мне Лейкин с гордостью рассказывал, как ему говорили великие князья, что он — их любимый автор и что они ставят его выше Толстого, не говоря уже о Горьком и Л. Андрееве. Режиссеры упорно отказывались от чести ставить на сцену пьесу "приятную для Двора". Наконец один взялся. Но, не скрывая своего отвращения, он высказал это репортеру, скрыв свое имя. Савина вообразила, что это "жаловался" я в газетах, и потребовала от Теляковского газетного опровержения — пьеса-де ставится по настоянию дирекции, а не по желанию артистки. Если не появится такого опровержения, Савина подает в отставку. Беляев, критик "Нового Времени", стал дубасить в колокол: "Можно театр отставить от Савиной, но не Савину от театра" [72]. В результате — я полтора года не говорил с ней, имея деловые сношения через Корнева.

Теляковский в первый раз убедился, что такое премьерша. Управляя московскими театрами, имея дело с Ермоловой, Федотовой и Лешковской, он и не подозревал, что артистка с характером, стоящая во главе театра, — то же, что директор. Она всегда может сорвать нежелательную пьесу, заболев накануне. Она всегда может жаловаться не только министру, но и государю. У нее всегда есть ходы, которыми она сумеет провести то, что хочет. Уже на что, кажется, был силен Волконский, а и он стушевался, когда за дело взялась такая "шишка", как Кшесинская! У Савиных в запасе всегда есть прошение об отставке. Для театра и сборов, конечно, нужнее примадонны, чем директор. Савина заявила мне, что она подаст в отставку; я заявил ей, что и я подам в отставку и ей будет едва ли приятно, когда в прессе начнут выяснять истинную причину ее.

В конце концов, и она, и я остались на своих местах, только, как я уже говорил выше, мы перестали кланяться при встречах, ограничиваясь только служебными отношениями. Так тянулось до весны 1905 года [73].

Глава 37 Вкусы Двора

Вкусы Двора. "Ревизор" в "высочайшем присутствии". "Высочайшее" одобрение. Трения с дирекцией и конторой.

По мере того как время шло, дирекция все более и более отступала от предположенного плана. Голоса, раздававшиеся вокруг, заглушали все благие начинания. Министру, в сущности, было глубоко все равно, что и как делается в театрах. Великие князья, считавшие Лейкина первоклассным писателем, восхваляли репертуар Шпажинского, от которого был в ужасе Теляковский. Приведу несколько фактов.

Панчин 1-й в день своего бенефиса возобновил пьесу "Соловушки" Шпажинского. Я не возражал и решил, что пьеса пойдет один раз.

После первого акта директор, который был один в ложе и, видимо, томился скукой, сказал мне:

— Вы подвели меня! Можно ли ставить такую гадость!

— Во-первых, это бенефис и повторять его не будем, во-вторых, Шпажинский — председатель Общества драматургов, имя, — и он сам отвечает за свои произведения более чем мы, — возразил я.

А великие князья были в восторге от "Соловушки" и благодарили за выбор, усердно аплодируя исполнителям, игравшим плоховато.

Другой пример.

Давали "Ревизора". Приехал на спектакль государь. Конечно, Теляковский и Фредерикс заняли свои ложи. Я сижу в своем кабинете. Вдруг входит ко мне Корнев, — на нем лица нет.

— Несчастье сейчас случилось. Добчинский и Бобчинский не вышли на сцену.

— Как не вышли?

— Заговорились. И помощник режиссера заговорился с ними вместе. Уж Ленский, игравший судью, вышел со сцены, говорит: — "Там, кажется, кто-то пришел", — приотворил двери, говорит: "Что же вы, господа?" — Тогда только те вышли.

Не надо забывать, что это был тот момент пьесы, когда городничий восклицает:

— Инкогнито проклятое! Того вот и жду, что дверь отворится и шасть!

Двери с треском распахиваются — и городские сороки влетают на сцену с криком. И вдруг их нет!

Иду на сцену. Помощник режиссера тоже бледен, трясет всего.

— Что же это? — спрашиваю. Он разводит руками:

— Вот, подите же, — заговорились. Иду к директору в ложу. Меланхолически сидит с крестом на шее и протянув ноги на стуле. Говорю:

— Видели?

— Что? Рассказываю. Пауза.

— Что же с ними делать? — спрашивает. Пожимаю плечами.

— Подумать надо. Опять пауза.

— Месячное жалованье? И выговор? — спрашивает он.

— По крайней мере.

— Объявить им сейчас же?