Удобно расположившись в кресле, Александр Ипполитович излагал свою точку зрения. Иному начальнику его поза могла бы показаться слишком свободной, но Белецкий на такую мелочь не обращал ровным счетом никакого внимания. Нельзя было сказать, что он не ценил лесть и почтительность. Но Мардарьев ему не для подхалимства нужен. Ценен он тем, что умеет анализировать события.

Сейчас Александр Ипполитович утверждал, что в ближайшее время ни о каком взрыве не может быть и речи. Хотя бы потому, что ликвидирован революционный комитет Гельсингфорса. Правда, Воробьеву удалось скрыться, а Горского не обнаружили, но тем не менее комитет перестал существовать. Важно и то, что аресты на кораблях вырвали из матросской среды большую группу наиболее активных и наиболее озлобленных людей. Конечно, на кораблях еще остались матросы, причастные к подготовке восстания. Но они после арестов прекратят активную работу, станут налаживать новые связи, а тем временем надо на кораблях будет усилить внутреннее наблюдение агентуры. И еще одно соображение: флотское начальство сейчас настороже и примет со своей стороны самые строгие превентивные меры. Так что ближайшее время можно жить спокойно.

Выслушав эти доводы, Белецкий побарабанил пальцами по краешку стола, спросил с легкой усмешкой: не знаком ли Александр Ипполитович с недавним рапортом Финского жандармского управления фон Коттену по поводу предполагаемого спокойствия на военных кораблях?

— Как же, как же, — засмеялся Мардарьев, — не только читал-с, но с составителем этой ахинеи лично знаком.

— Кто такой? Ведь не сам же Утгоф это писал? Я его давно знаю и уверен, что без помощи подчиненных он ни строчки не напишет. Так кто же?

— Есть там у них прыткий ротмистр. Надутый как индюк, в сыскном деле ни бельмеса не смыслит, да и вообще по развитию своему на уровне средней кавалерийской лошади. Впрочем, лошадь хотя бы свой маневр понимает, а о ротмистре этою не скажешь. Он даже в день арестов сумел начудить. Познакомил я работников управления со словесным описанием внешности Горского. Так вот этот ротмистр заявил, что самолично Горского схватит. Повелел он полицмейстеру Валкнисту взять одного прохожего. Того арестовали, а вечером оказалось, что это известный у финнов общественный деятель Саксман. Пришлось срочно выпустить, принеся извинения. Финны непременно этим случаем воспользуются для своей пропаганды против русского произвола.

— Ну а как же, Александр Ипполитович, зовут-то ротмистра? Не томите уж.

— Так ведь секрета не делаю… Это Шабельский. Станислав Шабельский.

— Вот оно что! Любопытно. Не родственник ли случайно?

— Проверял уже. Самый определенный родственник. Племянник.

Белецкий хмыкнул и опять забарабанил двумя пальцами по краю стола. Разумеется, держать дурака в управлении не след и нужно было бы доложить о Шабельском шефу корпуса жандармов генералу Толмачеву. Но, с другой стороны, у этого индюка, как его называет Мардарьев, дядюшка не кто иной, как генерал по особым поручениям при министре внутренних дел. Мстителен и злопамятен до чертиков. А главное, через жену вхож к вдовствующей императрице Марии Федоровне. Где-нибудь там в придворных кругах бросит одно недоброе слово — оно и прилипнет, не отмоешься. Поневоле осторожным будешь. Ясное дело, убирать Шабельского-младшего из Финляндии придется — работа там сложнее, чем в других управлениях. Но убрать надо поделикатнее — что-то вроде перевода сделать. Этим можно будет заняться и позже. А сейчас самый раз провернуть дело с печатью. Важно, чтобы первые же комментарии об арестах в Гельсингфорсе совершенно четко показали, что флотское начальство опростоволосилось в таком священном деле, как защита государственных интересов от врагов внутренних…

Он рассказал Александру Ипполитовичу, что в приемной дожидается репортер из «Утра России», попросил присутствовать при разговоре. Мардарьев с удовольствием согласился, справедливо видя в этом жесте знак доверия.

Вскоре в кабинет торопливо прошел небольшого роста человек, в новом темно-сером костюме и модных лаковых ботинках. Однако же, как отметил про себя Александр Ипполитович, воротничок белой рубашки выглядел несвежим. Человек был белобрыс и лысоват, маленькие голубые глазки профессионально обежали комнату и уткнулись во вставшего из-за стола Белецкого, Подойдя к нему скользящим шагом, он подал узкую ладонь, склонив при этом голову вперед и немного набок. Потом скользнул к Мардарьеву, протянул ладонь и ему. Александр Ипполитович, чуть приподнявшись с кресла, пожал ее. Рука газетчика была холодная, влажная.

Поймав глазами приглашающий жест Белецкого, репортер сел в кресло напротив Мардарьева, закинул ногу на ногу, достал из бокового кармана блокнот с золотым обрезом и карандаш. Он явно старался держать себя независимо, но слишком суетился. Белецкий вышел из-за стола и начал неторопливо вышагивать вдоль комнаты. Неожиданно он остановился, уставя внимательный взгляд в переносицу журналиста, отчего тот невольно поежился.

— Видите ли, господин…

— Розов! — торопливо подсказал репортер.

— Розов… Я пригласил вас, так сказать, конфиденциально, для разговора сугубо доверительного. И потому заранее прошу быть чрезвычайно сдержанным в оценках.

— Понимаю…

— Так вот. Не далее как сегодня одна уважаемая петербургская газета опубликовала заметку о беседе своего представителя с заместителем начальника главного морского штаба адмиралом Зилотти. На вопрос корреспондента адмирал ответил, что об арестах матросов в Гельсингфорсе он ничего не знает. Однако вам я совершенно точно могу сообщить о том, что аресты были.

— Я доложу об этом редактору! — торопливо привстал репортер.

— Сидите, сидите, — махнул рукой Белецкий. — Никому ничего не надо докладывать. Я звонил ему сам, и именно он порекомендовал для встречи вас.

— Слушаю вас со всей тщательностью! — репортер улыбался, но явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Итак, попрошу вас зафиксировать главное, — сказал Белецкий.

Мардарьев успел заметить, как на мгновенье дрогнули и сощурились глаза начальника — верный признак того, что действительно будет говорить о важном.

— А главное заключается в том, что ни о каких случайных моментах в произведенных арестах не может быть и речи. Я знаю, что некоторые безответственные органы поспешат обвинить нас в провокации и еще черт знает в чем. Но подобные рассуждения явятся чистейшим вздором. В них не будет ни капельки здравого смысла. Смысл же заключается в том, что охранное отделение на протяжении длительного — я подчеркиваю это — срока неустанно следило за злоумышленниками на кораблях. И, только накопив необходимые улики и доказательства, оно вмешалось в ход событий. В то же время лица, призванные со своей стороны следить за порядком на флоте, с подобной задачей явно не справились…

Мардарьев мысленно усмехнулся — вот оно, главное! Молодец Белецкий, вот как надо выходить сухим из воды!

На другой день после этого разговора «Утро России» поместило на видном месте заметку, где указывалось, что вот уже полтора года охранное отделение вело самое тщательное наблюдение за перепиской матросов линейного корабля «Цесаревич» с революционными организациями на берегу, однако сведения долгое время носили отрывочный характер.

Далее газета сообщала некоторые подробности об арестах. В конце заметки говорилось: