С. Георгиевская
Серебряное слово
Тарасик
С. Георгиевская пишет для взрослых и детей. В повестях «Серебряное слово» и «Тарасик» действие развертывается в наши дни. Герои этих повестей — советские молодые люди. В повести «Серебряное слово» это молодой библиотекарь-методист Лера Соколова. Она едет из Москвы в горные районы Тувы «пропагандировать книгу» и там, в далеком краю, встречает не только высокообразованных, подлинно интеллигентных людей (секретарь райкома партии Сонам и другие), готовых поддержать каждую живую мысль, каждое новое слово, но и опытных воспитателей, порой сдерживающих не всегда уместную горячность юного библиотекаря. Изображение Тувы в повести проникнуто радостным настроением человека, присутствующего при бурном расцвете новой жизни.
«Тарасик» — повесть о ребенке, предназначенная для взрослых. Тарасик — четырехлетний москвич, родители которого старше сына меньше чем на двадцать лет.
В первой половине повести события показаны через восприятие маленького Тарасика, оставленного матерью-студенткой на попечение отца-монтера, студента-заочника, никак не успевающего сдать очередной экзамен.
Во второй половине повести писательница смотрит на мир глазами Сони — матери Тарасика, которая проходит практику на Дальнем Востоке.
«Серебряное слово» и «Тарасик» — поэтические повести о чистоте взаимоотношений между людьми, сложившихся в советском обществе, о славном повседневном труде и высоком героизме.
Серебряное слово
Часть первая
1
Уже две недели, как Лера была в командировке в Тора-хеме и все это время страдала бессонницей. Это была не настоящая бессонница — не такая, как у старых людей. Старый ворочается, ворочается, а не может заснуть и считает часы ночи. Нет. У Леры бессонница была другая.
С вечера ей казалось, что стоит опустить голову на подушку — и сейчас же уснешь.
Еще играли во дворе с ребятами в волейбол Роза — местная библиотекарша и Валя — местный финансовый работник; еще слышались сквозь широко раскрытую дверь их смех, голоса и был отчетливо виден кусок мутно-светлого, большого неба, — а Лера уже подходила тихонько к стоящей в углу комнаты Розиной кровати.
Она раздевалась стоя, сбрасывала кое-как в темноте платье и чулки; зажмурившись, чтобы не прогнать дремоту, забиралась под шершавое, шерстяное одеяло…
И сон со всех сторон обступал ее.
Не сразу, конечно. Не то чтобы совсем сразу. Нет. Она слышала, как под ней вздрагивает и поскрипывает сетка. Чувствовала, как покусывает жесткое одеяло.
Но вот в последний раз плывут Лере в глаза край русской отбеленной печи, потолок… И все. Кончился день.
Темно. Тепло. Тихо.
Она понимала, что ей и в самом деле удалось заснуть, только когда до слуха ее вдруг долетало шлепанье босых ног, шорох, шепот. Значит, Роза и Валя возвратились домой. Значит, она спала, раз проснулась. Ясно.
Девочки закрывали входную дверь. Звенело ручкой ведро, постукивал пестик рукомойника. (Это Роза плескалась в сенях.)
Роза и Валя вместе укладывались на кровати за печкой: вторую кровать они уступили Лере.
Долго слышался в темноте их шепот. И чего они шепчутся? Секреты у них, что ли, или просто так — не хотят ее будить?..
В этот час в окно смотрела уже темная, совсем темная улица. Ни души. Спит корова — там, далеко, по ту сторону дороги. На стенке противоположного дома видна ее тень — большая, четкая, и кажется, что это гора.
А небо почти черное: нет, густо-лиловое. И звезды какие большие! В окнах — ни огонька, темно. Только луна серебрит крыши, и долгий широкий белый свет выхватывает кусок улицы, колодец, корову… Звезды в небесах висят неподвижно, но вдруг словно чья-то рука сорвет целую пригоршню и швырнет вниз, прямо в глаза Лере.
Звездопад. Вот одна звезда с неслыханной быстротой прочертила небо, и вторая летит за ней, и третья! Еще, еще! Звездопад, звездопад над неподвижной, над спящей землей.
А свет луны взбирается все выше по отбеленной кирпичной печке, и печка начинает сиять; он ложится на крашеный пол и озаряет Лерины запачканные глиной и сброшенные с вечера посреди комнаты туфли.
И почему-то нет сил спать в этой лунной тьме, в торжественном безлюдье, и на глаза навертываются слезы и тихо катятся по щеке. Лера всхлипывала, широко открывая рот, чтобы не было слышно и чтобы свободнее дышалось. Ну, как тут спать? Как уснуть?..
В конце концов она все-таки опять засыпала. Засыпала, прижавшись теплой, разомлевшей щекой к Розиной подушке.
И наступала ночь. Глубокая ночь. Переставали шептаться девочки, переставала вздыхать Лера. И луна, уже никем не видимая, продолжала творить свое лунное дело просто так, для собственного удовольствия, а не для восхищения зрителей. Она опрокидывала целый ушат голубого сияния на спящую корову, на канаву, поросшую травой, на штабель дров у забора, на стремянку, забытую маляром.
И, наверно, всю ночь напролет летели вниз звезды, да кто ж его знает, раз никто уже больше не подглядывал, а все спали, прозевав вот это — может, самое прекрасное на свете.
Потом квадрат окна светлел, становился мутно-серым, каким был с вечера.
И тут Лера просыпалась. Первая. Даже петух и тот просыпался позже.
…А небо все светлело, светлело, светлело, и свет гасил звезды.
2
«Бабушка! — писала Лера, устроившись в сенях. — Я совсем на тебя рассердилась за твое письмо к Шумбасову.
Получив его, Шумбасов сейчас же, и, видно, не без скрытого удовольствия, поспешил ко мне, в библиотеку. Торжественно и молча он протянул мне твое письмо Лицо у него при этом было очень серьезное и даже сочувственное, а глаза хохотали. И надо мной и над тобой. И если я не запустила в него орфографическим словарем, то я железный человек, а воля у меня стальная.
Ты не должна была ему писать. Понимаешь? Ради своей и моей гордости. Ведь мы с тобой как-никак Соколовы!
Это первое.
А второе то, что я нигде и никогда не пропаду. И хоть бы ты, бабушка, намекнула уж заодно Шумбасову, что я внучка и дочка капитанов. И что я пловец второго разряда.
Так нет же! Об этом ты почему-то и не подумала написать. Наверно, для того, чтобы вышло еще жалостней.
А меня ты поставила в очень неприятное положение. Мне неудобно хвастаться. Тем более что в Кызыле не бывает заплывов на дальние расстояния и у меня нет возможности доказать.
А вообще, дорогая, ты волнуешься совершенно без всякого повода. Я тебе уже много раз объясняла, что нахожусь не где-нибудь, а в одной из автономных областей Советского Союза. Правда, в Тувинской. Это довольно далеко от нашего Приморского бульвара. Но все равно я дома. Понимаешь? Дома. Тува давным-давно перестала быть «Урянхаем», как ее называли когда-то. Ведь это значило — страна отверженных, нищих, оборванных!
И кто только посмел прозвать нищим такой богатый край — страну такого талантливого и умного народа!..
Урянхайские времена давно прошли, бабушка. Волноваться за меня до такой степени, ты уж извини за прямоту, — признак отсталости и недостойно вдовы советского капитана.
И еще это доказывает, что люди даже самые образованные совсем не знают Тувы.
Кстати, имей в виду, что я постоянно живу в Кызыле и только разъезжаю по области. А Кызыл отнюдь не пустыня и не чаща лесная, а культурный, оживленный большой город. Между прочим, кроме меня и Шумбасова там всегда так много народу, что в гостинице места не достать.
Все эти приезжие — советские специалисты: геологи, агрономы, географы, этнографы.