Времена, однако, не слишком благоприятствовали мирной интеллектуальной деятельности. В 1648 г. на востоке с беспрецедентным неистовством вспыхнули война и восстания. Антипольская и антиеврейская волна насилий на Украине и в Белоруссии сопровождалась бунтом в самой Москве. Иностранные кварталы были разграблены, а высокопоставленных правительственных чиновников разрывали на куски в буквальном смысле слова. Подобно эпидемии чумы, которая сопровождала вторую волну кровопролитий в 1653–1654 гг., беспорядки распространялись от города к городу. На последней волне бунтов в 1650 г. беспокойные торговые центры Новгород и Псков, как и следовало ожидать, попытались использовать эти беспорядки, чтобы потребовать большей свободы от правительственного контроля. Однако, по сути, это была хаотичная череда бунтов. Растерявшиеся западные наблюдатели замечали только кровожадность толпы вкупе с ненавистью к чужеземцам и почитанием Церкви. Когда схваченный толпой бедняга попрекнул священника, который присоединился к его мучителям, и потребовал, чтобы тот снял капюшон, чернь с удвоенной яростью завопила, что тут же снимет с него голову[433].

Молодого царя охватил страх перед новым «Смутным временем». У него только что умер младенец-сын, он опасался нового татарского набега и вначале не решался поддержать казацкий мятеж, видимо опасаясь, «как бы восстание казаков и крестьян не перекинулось в его собственную страну, где уже вспыхивали искры пожара, охватившего Польшу»[434]. А за кулисами уже притаился претендент на его престол — вор, поджигатель и сексуальный извращенец Тимофей Анкудинов, который вызвал к себе некоторый интерес и в Польше, и в Риме, объявив себя сыном Шуйского и законным наследником Российского трона[435].

Перед лицом угрозы целостности государства Алексей обеспечил себе поддержку, созвав один земский собор в 1648–1649 гг. для рассмотрения, одобрения и напечатания «Уложения» — свода законов, единого для всей страны, и второй — в 1650 г., чтобы добиться усмирения мятежных Новгорода и Пскова и включения их в состав государства. Несмотря на глубокое уважение к иерархии и традициям, «Уложение» 1649 г. представляет собой важный этап в освобождении русской культуры от иррациональности и ее секуляризации. Назначенные им бюрократы могли властью помазанника Божьего карать без пощады практически всякого, кто так или иначе посягнул бы на суверенную власть Московского государства. Монастыри пострадали экономически, поскольку всякие новые свободные от налога пожертвования денег или недвижимости были запрещены, а также политически — был создан новый приказ для управления их делами.

Монополия церковнославянского как письменного языка Московского государства также была разрушена широкомасштабной перепечаткой и распространением кодекса законов, написанного на языке, близком к тогдашнему разговорному. Это «Уложение» оставалось основным сводом законов страны до 1833 г. и сыграло в развитии современного русского языка роль, сравнимую с ролью лютеровской Библии в становлении современного немецкого. Собственно говоря, язык «Уложения» в некоторых отношениях ближе к современному русскому литературному и разговорному языку, чем язык не только Карамзина, но и Пушкина[436].

Алексей, однако, не собирался строить свое правление на законах вместо самодержавной власти или говорить на языке канцелярий, а не летописей. Утвердив кодекс законов в качестве уступки бунтующим горожанам, он обратился к программе отвлечения общественного мнения путем насаждения ксенофобии: к дискриминации иностранных купцов, а также созывам в 1651 и в 1653 гг. земских соборов для санкционирования мобилизации против Польши, а затем для утверждения протектората над Украиной, что делало войну неизбежной. Тогда же Алексей в отчаянии обратился за административной поддержкой и духовным руководством к монаху по имени Никон, в котором теократический ответ на русские смуты нашел своего последнего и величайшего выразителя.

Никон, аскет из Заволжья, внушал трепет современникам как страстностью своей духовной целеустремленности, так и физической силой. Вскоре после прибытия в Москву, где он стал архимандритом Новоспасского монастыря, этот двухметрового роста монах совершенно очаровал молодого царя Алексея, который начал встречаться с ним каждую пятницу. Решающим моментом в карьере Никона, судя по всему, явился приезд в Москву в январе 1649 г. патриарха Константинопольского Паисия. Никон произвел на него большое впечатление, и он содействовал назначению его митрополитом Новгородским — на второй по важности пост в русской церковной иерархии. Никон, со своей стороны, был, видимо, ослеплен свитой Паисия — священнослужителями и книжниками, которые привезли с собой рассказы о Святой Земле и былом великолепии греческой Церкви.

Паисий повествовал об ужасах, которых насмотрелся на Балканах и на Украине, и молил о «новом Моисее», которому суждено «освободить народ благочестивых и православных христиан от нечестивых рук, от лютых зверей» и «воссияти яко солнцу посреди звезд»[437]. Этот призыв о спасении был обращен к царю, но тот, подобно своему отцу, в обстановке широкой общественной смуты постарался опереться на патриарха. С ноября 1651 г. царь начинает ставить на указах и грамотах рядом со своим именем имя патриарха Иосифа и одновременно приступает к эффектному действу — перенесению праха прежних патриархов в московский Кремль для перезахоронения. Останки Гермогена были эксгумированы и вторично погребены с великими почестями. Алексей послал Никона в Соловецкий монастырь перевезти в Успенский собор мощи митрополита Филиппа, убийство которого Иваном Грозным придало церковной иерархии ореол мученичества. Никон еще не вернулся, когда умер патриарх Иосиф, и вскоре Алексей написал Никону длинное полуисповедальное, исполненное горя письмо, адресованное «великому солнцу» от «земнаго царя»[438]. Совершенно очевидно, что Никон представлялся ему неким более высоким, небесным царем, и вряд ли стоит удивляться, что в июле 1652 г. он стал преемником покойного патриарха. На протяжении шести лет Никон был фактическим правителем России, используя церковную иерархию и печатный станок для дальнейшего распространения программы церковной дисциплины, которую разработал в Новгороде.

В далекой Новгородской епархии Никон имел дело не только с бунтующим, поглядывающим на Запад городом, но и с малоосвоенными, почти первобытными северными областями, где он еще раньше был игуменом. Там Никона увлекли церковные пышность и великолепие, как бы компенсировавшие унылость окружающей природы и его собственный аскетический образ жизни. Как митрополит Новгородский, он получил возможность расширить и даже ужесточить центральный контроль над северными монастырями, получив от царя полное освобождение от подчинения новому приказу, созданному «Уложением» 1649 г. для надзора за ними.

В качестве патриарха Никон не только, подобно Филарету, делил с царем титул «Великий Государь», но практически самодержавно правил, когда Алексей отправился на войну с Польшей. Никон использовал это свое положение, чтобы установить в Москве настоящую теократию с помощью заезжих греческих, а также украинских и белорусских церковных иерархов, обосновавшихся в Москве. Не только патриарх, но и весь епископат обрели новый ореол величия. Церковные обряды превращались в театрализованные действа, для чего потребовались еще более красочные облачения и митры, а также тщательно разработанная процедура церковных соборов с участием иерархов зарубежной Православной Церкви. Традиционная процессия в Вербное воскресенье, когда в память о въезде Христа в Иерусалим царь вел по Красной площади осла, на котором восседал патриарх, теперь была введена и в провинциях, причем представителям местной светской власти рекомендовалось подобным же образом выражать свое смирение перед митрополитами и епископами[439].