Нетрудно вычеркнуть его и из списка рекомендованных к чтению авторов. Но это - непростительная щедрость.

Рыленков говорил так, будто видел перед собой не только меня, но кого-то еще, с кем уже вступал не раз в полемику.

- Всепрощенье - не наша позиция. Но не думай, что всепрощенец - нечто вроде амебы. Отвернись, и ты зачерпнешь из этого колодца уже отравленную воду.

Александра Грина тоже нельзя отдавать нашим противникам, хотя, скажу прямо, мое отношение к нему тоже сложное... Кто такой Александр Грин? Ты признаешь его книш, но ставишь ему в вину его босячество, увлечение эсеровщиной. Да, было и то и другое. Не забудем это. Но важно, какие книги написаны, их ценность.

И вдруг вне связи со своим монологом Рыленков скомандовал:

- А ну, вставай, пошли.

Мы вышли на шоссе и долго безуспешно ловили такси. Но вот подвернулась свободная машина. Рыленков, казалось, забыл о Грине, говорил о другом, расспрашивал водителя о житье-бытье. Где-то по дороге к Старому Крыму мы остановились у магазина. Николай Иванович накупил вина, конфет, чего-то еще, и мы поехали снова.

Через полчаса наша машина остановилась на тихой улочке Старого Крыма, у выбеленного известкой домика, и растерянная Нина Николаевна Грин встречала нас, не зная, что сказать незнакомым людям. А еще через несколько минут мы сидели за столиком под деревом, под которым любил сиживать Грин, пили кисловатое вино, и Николай Иванович убеждал вдову в необходимости переехать в Феодосию, чтобы перевести туда музей Грина, ибо это было бы и справедливо перед памятью писателя, и помогло бы сотням людей побывать в музее.

Когда мы уезжали, Рыленков отвел меня в сторону.

- У тебя есть деньги?

Я вытащил всю наличность.

Рыленков добавил свои и незаметно положил деньгп под тарелки на плите.

- Теперь ты увидел, в каких условиях жил Грин и писал вещи, которые так полюбились тебе.

Я всю дорогу молчал. Перед моими глазами стоял убогий домик, нищенская утварь и висящая на стене фотография - прорезанное глубокими морщинами лицо писателя с внимательными и добрыми глазами...

Я собирал материалы для книги о Виссарионе Саянове и в одну из наших бесед с Рыленковым посетовал, что критика, по существу, оставила без внимания роман в стихах "Колобовы", над которым Виссарион Михайлович работал много лет.

Рыленков повторил почти слово в слово то, что я слышал от Ахматовой:

- Этому жанру не повезло в нашей поэзии. После Пушкина на протяжении более века у нас не появилось ни одного романа, про который можно было бы сказать: "Вот подлинная удача!" Не берусь судить о достоинстве "Колобовых", но мы обязаны заинтересованно, по-хозяйски отнестись к каждой добросовестной попытке обращения к этому жанру.

Он заговорил о романе "Спекторский" Б. Пастернака, цитировал по памяти отрывки из стихотворного романа С. Спасского, справедливо полагая, что со "Спекторским" я мог быть знаком, а Спасского читал едва ли.

- Но тут нет и не может быть расчета на индульгенцию. Обращение к трудному жанру само по себе не избавляет нас от критики. Да и критика должна все называть своим именем.

Он припомнил отзыв Аполлона Григорьева на роман своего друга Якова Полонского "Свежее предание".

- Григорьев писал: роман произвел приятное впечатление. Но и всего только. А это уже скверно. "Роман в стихах, чтобы быть романом, должен быть картиною целой эпохи, и картиной типической". Вот ведь с какой меркой подходили наши предшественники к оценке работы друзей! Роман "Колобовы" заслуживает доброго слова, тем более что о поэзии Саянова в последнее время писали мало, несправедливо мало. Поэт он настоящий.

Редко кто так блистательно начинал, как он. Но постарайся обойтись без неумеренных восторгов по поводу "Колобовых". В последнем номере "Невы" я прочитал твою рецензию на стихи нашего друга. Дружба - не в том, чтобы похвалить посредственные строчки, а помочь увидеть их слабости.

Прислав мне из Смоленска однотомник избранных стихов, Николай Иванович сделал дарственную надпись "Приятно, если тебе понравится книга, но н слово критики дорого".

Я раскрыл томик, которым поэт в какой-то мере подводил итог своей работы за многие годы. Перечитываю "Бочара" и вижу Рыленкова молодого, но уже и тогда хорошо знавшего, каков путь к читательскому сердцу.

Стихи написаны в начале этого пути. В конце жизни поэт мог повторить их, не изменив ни одной запятой. То, что три десятилетия назад мне, неопытному и самонадеянному журналисту, казалось набившей оскомину декларативностью, на деле стало присягой, данной единожды и на всю жизнь.

Перечитываю книжку, стихотворение за стихотворением, и снова вспоминаю "Бочара".

Мне правится искусство бочара, 

Когда, в карман не лезущий за словом, 

Он в зимние большие вечера 

Скрепляет клепку обручем дубовым, 

  

Врезает дно, храня суровый вид, 

И говорит: - Сто лет смолить не надо! 

Посудина, что колокол, гудит, 

И сердце мастера удаче радо. 

  

И снова, как вчера и завчера, 

Не видя любопытных за плечами, 

Он тешет клепку дни и вечера 

И пригоняет обручи ночами. 

Мне нужен глаз и мудрость бочара, 

Чтоб речь скреплять, как бочку, обручами.

Я думаю о том, что каждый из нас будет, видимо, не раз брать в руки книги Николая Ивановича Рыленкова, чтобы, как при жизни поэта, поговорить с этим мудрым человеком, любившим нас, далеких и близких, хотевшим, чтобы мы знали больше и чтобы нам передалась хоть маленькая толика его собственной любви к русской литературе, всегда сеявшей разумное, доброе, служившей славе России...

Совесть Кайсына

Еще не познакомившись лично с Кайсыном Кулиевым, я знал о нем многое. Во всяком случае все для того, чтобы искать встреч.

Главные сведения о поэте я, конечно, почерпнул из его стихов. Но у меня был и добрый советчик - Михаил Дудин. Он переводил стихи Кулиева, и от него я впервые услышал про удивительную судьбу балкарского поэта.

Впрочем, к тому времени имя Кайсына Кулиева мне было уже известно. Это ему посвятил стихи Дмитрий Кедрин еще в 1945 году, в незабываемую пору нашего возвращения с великой войны. Молодые поэты, еще не успев снять с плеч выгоревших гимнастерок, собирались вместе, чтобы подумать о том, как жить завтра, в завоеванном мире, почитать друг другу стихи. Наступил мир, но вряд ли кто из поэтов думал о том, что новые трудности минуют их стороной.

Стихи Кедрина, обращенные к Кайсыну Кулиеву, были как награда солдату, вернувшемуся из дальних походов. Они были исполнены радости, согреты чувством локтя, так хорошо знакомом всем, кто провел в окопах долгих четыре года. Дружба была превыше всего, и ничто не могло ей помешать. Так думал Кедрин, так думали все мы и поэтому охотно повторяли:

Но над нами есть выше, 

Есть нетленнее свет: 

Я не знаю, как пишут 

По-кавказски "поэт".