Об одной из них мне напомнила подшивка газеты "Ленинский путь", в которой я проработал всю войну.

Заместителем начальника политотдела нашей армии был Яков Ватолин, человек недюжинных организаторских способностей, мысливший, как сказали бы мы сегодня, космическими категориями. Склонность его к гиперболам доставляла нашей журналистской братии немало и хлопот, и поводов посмеяться.

Помнится, когда мы должны были осенью 1941 года отрыть для себя первую землянку, план ее составил Ватолин и увлек нас, не ожидая саперов, приступить к земляным работам. Уже через день на наших ладонях вздулись кровавые пузыри, еще через неделю вместо них появились костяной твердости мозоли, но со стен котлована бежал неумолимый, как время, песок, и, проснувшись поутру, мы видели не контуры будущего подземного дворца, а что-то вроде карьера, из которого впору вывозить песок самосвалами. Даже после того как нас сменили саперы, выяснилось, что для осуществления ватолинского проекта потребовалось бы перебросить в распоряжение редакции по крайней мере саперную роту, со всеми имеющимися у нее средствами механизации.

Как и в каждой газете, в нашей печатались стихи.

На Ватолина они не производили впечатления.

- Какой прок печатать все это? - говорил оп нам. - Надо печатать лишь такие стихи, которые тотчас станут былиной. Вы знаете, что такое былина?

- Это... древнейший вид... эпоса...

- Эпоса, - хмурился Ватолин. - Враки все! Как это у Маяковского: "Потомки, словарей проверьте поплавки..." Так вот, былина нужна как воздух. Сегодня она славит солдата, завтра станет чем-то вроде "Интернационала". А вы перепечатываете "Жди - вернусь".

Видимо, идея создания современной былины не давала покоя Ватолину. В канун слета снайперов армии он вызвал несколько работников нашей редакции и потребовал назвать фамилии литераторов, которые способны создать былину.

Я назвал Всеволода Александровича Рождественского.

Вторым в числе сказителей был назначен Дмитрий Алексеевич Щеглов, драматург, автор нашумевших в свое время пьес "Пурга" и "Норд-ост".

Д. А. Щеглов носил довольно высокое интендантское звание, но был прикомандирован к политотделу одной из стрелковых бригад.

Тут же была произнесена и фамилия Льва Ильича Левина, адъютанта старшего минометного батальона 10-й стрелковой дивизии, располагавшегося на переднем крае в районе Невской Дубровки...

- Так он же критик, - попытался возразить я, по Ватолин отмахнулся от меня как от несмышленыша-новобранца.

- Вот и хорошо! Если бы критик сидел за столом с каждым поэтом, меньше было бы написано ерунды.

И вот все трое собрались в политотдельской избе.

Изба была такая же, как все остальные в Озерках, деревеньке, которая, казалось, взбежала на пригорок, присела дух перевести, да так и осталась тут, нахохлившись, словно не решив, где же ей определиться - на взгорье или в низине.

Ватолин окинул быстрым взглядом выстроившееся перед ним воинство, с трудом сдержал улыбку, но сказал кратко, не оставляя никаких надежд на иное решение:

- Приказ: создать былину. Вам выдадут карандаши и бумагу. В избе тепло. Хлебом будете обеспечены. Так что творите и радуйте.

И писательская бригада начала творить.

Наша редакция квартировала в Колтушах. Озерки были на полпути из Колтуш в Невскую Дубровку, и, отправляясь на передний край, возвращаясь оттуда в редакцию, мы непременно заглядывали к писателям, чтобы потом, сдав в номер заметки и корреспонденции, позабавиться рассказами о том, что выходит из-под пера сказителей.

А сказители оказались на высоте. Они выполнили приказ точно в назначенный срок.

- Может быть, товарищ Ватолин будет не удовлетворен, - скромно заметили авторы, - но два из трех условий, поставленных им, мы выполнили: написали нечто похожее на былину, что может удостоверить сама Андрианова-Перетц, и, во-вторых, написали к сроку.

И вот 29 января 1942 года эта былина появилась в газете. Под ней стоял длинный ряд подписей наших снайперов, и, конечно же, нигде не были упомянуты авторы. Впрочем, они, видимо, и не возражали остаться неизвестными.

Что же представляла собой былина? Процитирую небольшой отрывок из нее:

Как пошел на место стрелковое 

Молодой боец Голиченков Петр, 

Голиченков Петр, свет Иванович. 

Он волков стерег, бил без промаха. 

Уложил он их чертову дюжину. 

Да пять штук офицерской сволочи. 

Стали бить по нем вражьи снайперы, 

Но не могут снять Голиченкова. 

Обозлились враги, всполошилися: 

"Видно, там стрелок не один сидит, 

Не иначе, там рота спряталась". 

А Иванович знай постреливает, 

Лютых ворогов да поснимывает. 

Подкатили враги пушку злобную, 

Стали бить прямою наводкою 

По нему одному, свет Ивановичу... 

И упал боец Голиченков Петр, 

Обагряя снег кровью жаркою... 

Только ожил вновь и опять разит. 

Он великий счет себе вырастил: 

Полтораста псов да еще один... 

Честь и слава Петру Голиченкову!

Не знаю, какое впечатление былина произвела на всех читателей, но один из них, кстати сказать, его фамилия стояла под этим поэтическим произведением - Горой Советского Союза В. Пчелинцев, когда мы встречались, нередко приветствовал меня:

- Гой-еси ты, добрый друг наш, журналистикой промышляющий. Ох, уж одарим мы тебя информациею да на всю на газетную полосу...

Но эта история имела и другой, вполне благополучный практический конец. Ватолин уверовал в Рождественского, Щеглова и Левина и добился, что все трое были зачислены в нашу редакцию.

Хранитель огня

Издали танкисты походили на жуков. В черных комбинезонах и ребристых шлемах, они с утра и до поздней ночи возились у своих огромных машин. Нелегкая досталась им доля на неоглядных ленинградских болотах. Дорог мало, и каждая - не только хорошо пристреляна противником, по и унизана бесконечными ожерельями из взрывчатки. Стоило же ступить на метр в сторону - не то что танк, человек порой проваливался в болото по пояс.

Если танкисты походили на жуков, то сами танки, укрытые на стоянках в лесу, белесыми летними ночами казались спящими слонами, забросившими на спину длинные хоботы пушек.

На одной из таких стоянок я и познакомился с гвардии лейтенантом Сергеем Орловым. Безусый и безбородый еще, "в кубанке овсяных волос", смущенный вниманием к себе, он был немногословен, и мое первое интервью с ним не получилось: о себе Орлов ничего интересного не рассказал, а то, что хотел сказать о товарищах, мне было уже известно от комсорга полка. А стихи? Стихи - стихами... Орлов явно не торопился пускать постороннего в область сугубо личную.

Так мы сидели на пеньках, подле дремавшего в укрытии пса, покуривали да отмахивались от назойливых комаров.

Орлову, видимо, было приятно, что его персоной заинтересовались работники армейской газеты. Однако то ли врожденная застенчивость, то ли осторожность помешали нашему разговору. Да и не до бесед было: только что прогремел прощальный залп над могилами однополчан Орлова, триста метров не дошедших до крошечной деревушки Карбусель, название которой тогда мы произносили, как произносят названия первоклассных военных крепостей.