Атмосфера, царившая в этом создающемся коллективе, была проникнута юношеской жизнерадостностью и слегка напоминала атмосферу студенческих сборищ. Лихорадочные совещания, на которых намечались пути организации совместной работы, чередовались с частыми вечеринками и загородными прогулками. Однако вокруг этой чудесной свободы уже стягивались путы самого беспощадного аппарата принуждения: аппарата военной безопасности. Оппенгеймер знал об этом лучше, чем кто-либо другой.
До начала 1939 года ученые всех стран составляли одну большую семью. Возникали в ней подчас и разногласия, и даже соперничество – как в каждой семье. Но преобладающими чертами были братское соревнование и дух взаимопомощи в общей борьбе за расширение человеческого знания. Время от времени физики съезжались на международные конгрессы. Результаты опытов или теоретических исследований регулярно сообщались научным обществом и публиковались в специальных журналах. Каждый шаг вперед, сделанный в лабораториях Рима или Копенгагена, тотчас же использовался в Париже или Кембридже. Мысль о секретности научного открытия была просто невообразима, чужда самим основам науки.
Первое покушение на эти священные принципы произошло в ноябре 1938 года, когда Сциллард предложил Ферми воздержаться от подробных публикаций о расщеплении урана, чтобы их не использовали в немецких лабораториях. Именно потому, что в таком предложении было нечто постыдное для ученых, большинство их отнеслось к нему враждебно. Но в феврале 1939 года американский физик Бриджмен заявил в журнале «Сайенс», что отныне он, сколь это ни прискорбно, закрывает доступ в свою лабораторию ученым тоталитарных государств. «Гражданин такого государства, – объяснял Бриджмен, – не является больше свободной личностью; он может оказаться принужденным предпринять любую акцию, которая будет служить целям его государства. Прекращение всяких научных связей с тоталитарными странами преследует двойную цель: во-первых, помешать этим странам использовать во вред научную информацию, а во-вторых, дать возможность ученым других стран выразить свое отвращение к их методам произвола».
В 1942 году Рузвельт и Черчилль решили сосредоточить в США всю работу английских и американских ученых-атомников по производству ядерного оружия. Руководство было поручено комитету, в состав которого вошли два генерала, адмирал и только два ученых. С августа, когда начали претворять в жизнь Манхэттенский проект, контроль окончательно перешел к армии, а ученые-атомники были вынуждены подчиняться режиму военной секретности.
Большинство ученых признало необходимость этого, ведь некоторые из них сами призывали к соблюдению секретности. Менее понятно было другое: почему военная администрация воздвигла стены молчания внутри лаборатории, среди научного персонала, работавшего в Манхэттенском проекте. Каждый отдел исследовательского коллектива должен был работать, не ведая, что делают другие, а значительная часть инженеров, занятых в Лос-Аламосе, сперва даже не знала, что участвует в создании атомной бомбы. Координация осуществлялась исключительно сверху, согласно испытанным правилам военной иерархии. Эти методы можно оправдывать с точки зрения безопасности, но они, конечно, не способствовали научной работе, и поэтому правила эти часто нарушались, что вызывало немало конфликтов между учеными-атомниками и их надзирателями в погонах…
Служба безопасности при Манхэттенском проекте собирала подробнейшую информацию обо всей деятельности сотрудников лаборатории в прошлом и настоящем, об их личной жизни и политических взглядах. Они не могли пройти по улице, зайти в магазин или к приятелю без того/ чтобы за ними не шпионили и не регистрировали каждый шаг. Их письма вскрывались и контролировались, телефонные разговоры подслушивались. За самыми видными работниками, а также за теми, кого по той или иной причине считали неблагонадежными, была организована специальная слежка. В служебных помещениях и квартирах имелись замаскированные микрофоны. В своем инквизиторском рвении военные заходили дальше, чем требовала правительственная инструкция, и часто проводили собственную политику, не отчитываясь перед Вашингтоном. Генерал Гровс даже похвалялся впоследствии тем, что саботировал, сколько мог, сотрудничество с англичанами.
Участие Оппенгеймера в подготовке ядерного оружия официально началось в 1942 году в «Металлургической лаборатории» (Чикаго); она в то время была центром исследований по расщеплению урана. Оппенгеймеру пришлось тогда заполнить анкету и указать в ней, что в прошлом он состоял членом левых политических организаций. Он знал, что служба безопасности считает принадлежность к подобным организациям веским мотивом для устранения от всякой ответственной государственной работы. Несмотря на официальную политику Белого дома, многие руководители службы безопасности вовсе не скрывали, что рассматривают вступление США в войну против держав оси лишь как первый тактический этап длительной борьбы, в которой главным врагом в конечном счете явится Советский Союз. Каждый, кто осмелится ему симпатизировать или просто не одобрит нападение Америки на своего временного «союзника» в назначенный день, должен быть заранее снят со всех руководящих постов, имеющих значение для ведения войны. Эта предосторожность считалась необходимой в отношении ученых, которые по роду своей работы были посвящены в важные государственные тайны и могли бы, по мысли службы безопасности, поддаться соблазну сообщить их советским коллегам.
Между тем Оппенгеймер заполнял анкету без особых опасений. Прошло уже три года, как он порвал со своими прежними политическими друзьями, да и его жена тоже (когда-то и она была связана с этими кругами).
Но в июне 1943 года Оппенгеймер, которого срочно вызвала его бывшая невеста, коммунистка, поехал к ней в Сан-Франциско и остался у нее до следующего дня. Это была не первая их встреча такого рода после женитьбы Оппенгеймера. Но на этот раз Оппенгеймер предупредил ее, что расстается с ней надолго, быть может, на несколько лет; он получил назначение, о котором не имеет права рассказывать и из-за которого покидает Беркли и даже не может сказать ей свой новый адрес.
Оппенгеймер не сомневался, что шпики службы безопасности следуют за ним неотступно и что в военное министерство в Вашингтоне послан пространный рапорт о его поездке в Сан-Франциско и связи с политической деятельницей из крайне левых кругов. В середине июля генерал Гровс получил удар рикошетом: ему передали служебную записку, в которой сообщалось, что по соображениям безопасности Ю. Роберта Оппенгеймера нельзя утвердить в должности директора Лос-Аламосской лаборатории. Генерал немедленно вызвал к себе Оппенгеймера и, получив от него устное заверение, что тот давно уже порвал с коммунистами, решил пренебречь запрещением службы безопасности.
Генерал не питал никаких симпатий к коммунистам и к советско-американскому союзу относился скорее неодобрительно. Но он нуждался в Оппенгеймере. Лос-Аламосская лаборатория переживала трудный период: плохо было с жильем для научных сотрудников, которые ютились в бараках. Один только Оппенгеймер мог ободрить своих коллег и поддержать в них тот энтузиазм, с каким они работали первые несколько недель. Без Оппенгеймера они окончательно впали бы в уныние, и собранный с таким трудом коллектив оказался бы под угрозой распада. И генерал, пользуясь чрезвычайными полномочиями, данными ему при создании Манхэттенского проекта, потребовал и добился того, чтобы рапорт контрразведки был положен под сукно, а Оппенгеймера окончательно утвердили в должности директора.
Несмотря на свою армейскую неотесанность, генерал неплохо рассчитал психологические последствия своего решения: Оппенгеймер стал зависимым от него человеком. Помимо признательности к Гровсу за заступничество, ученый проникся сознанием того, что над головой его навис дамоклов меч, который пока удерживает только рука генерала: политическое прошлое Оппенгеймера может воскреснуть в любой момент и тогда оно вырвет из рук ученого возложенную на него миссию создания атомной бомбы.