— Тушили?! Что случилось?

— Да вот, — на чумазом лице секьюрити появилась улыбка, — «зажигалку» бросили с улицы. Бутылку с горючей смесью. Хорошо, я заметил, а то могла бы беда случиться. Нас сейчас совсем мало, патрулирование отменили: почти вся смена сидит на въезде, сторожит идиотов.

Холодея, Рудников потянулся к телефону.

— Точно потушили? Может, пожарных заодно…

— Не беспокойтесь, Кирилл Александрович, оно толком загореться-то и не успело. Я куртку сверху кинул и пеной залил. Сначала, правда, растерялся — пытался ногами затоптать… Штаны вот чуть не сгорели.

Он снова улыбнулся, радостный и довольный, что все кончилось, что он не оплошал и справился. Рудников смотрел на оплавленные ботинки, на обгорелые лоскуты форменных брюк и обожженную кожу в прорехах.

— Как ваша фамилия? Я скажу Тележникову, вам положена премия.

— Да не надо мне премии, — охранник посмотрел Кириллу прямо в глаза. — Мама моя у вас лежит, Василькова Мария Николаевна.

Он повернулся и ушел, но Кирилл не стал окликать его. Он спешно листал базу с историями болезни — в журнале экспериментов не было фамилий, только безликие «больные» и номер теста, но в базе можно было найти конкретных людей.

Вот она, Василькова М.Н. Тест номер 8714.

На всякий случай он проверил и журнал, хотя прекрасно помнил результат.

Тест № 8714, рак кишечника. Результат отрицательный, ускорение роста метастазов. Хемотерапия невозможна. До следующего теста больная может не дожить.

Васильков уволился через неделю и даже, как говорили, не пришел забирать положенные выплаты. Потом его видели в группе протестантов, избивших двух работников второй операционной.

По предложению Камова в каждой лаборатории вывесили небольшое цифровое табло. Без надписей, без украшений, просто цифры, неумолимо меняющиеся с частотой сердечного ритма. Конечно, никакой мистики в этом не было — компьютер знал, что примерно каждые сорок секунд на Земле от рака умирает человек, и просто прибавлял единицу к числу на табло.

Табло завешивали, загораживали шкафами, даже несколько раз срывали со стены, но на следующий день оно появлялось снова.

Через неделю трех аналитиков пришлось отправить на психическое рекондиционирование — у них случился нервный срыв.

К декабрю проект перешагнул десятитысячный эксперимент.

Тест № 10009, острый лейкоз. Результат отрицательный, взрывной рост, эвтаназия.

Среди ночи Камова разбудил звонок.

Он ждал его со страхом каждую бессонную духоту, когда приезжал ночевать домой, хотя выспаться все равно не получалось. Каждую минуту, оказавшись вне стен Центра, он ждал вот этого телефонного сигнала. И неважно, что в нем — закрытие Проекта, арест, пожар, бомба… Уже неважно.

Вячеслав не верил в хорошие новости.

— Доктор Камов? — сухо спросил кто-то официальный и властный. — Срочно приезжайте в Центр. У входа вас встретят.

— А в чем дело?

— Приезжайте. Ваш начальник мертв. По предварительной версии — покончил с собой.

Когда взломали дверь, все уже было кончено. Рудников полусидел в кресле, голова — или, вернее, то, что от нее осталось, — бессильно склонилась набок. Стена за спиной самоубийцы казалось черной от запекшейся кровавой кляксы.

Компьютер на столе мерцал звездным небом скринсейвера, заливая полутемную комнату холодным морговским светом. Позже, когда медэксперты констатировали то, что было понятно и так, когда увезли тело и попрощался до утра сухощавый следователь, Камов догадался проверить рабочий ноут Кирилла.

Видимо, Рудников успел написать несколько писем: почтовая программа оказалась открытой. Но прочесть их или хотя бы выяснить адреса получателей Камов не смог — отослав почту, Рудников аккуратно стер всю переписку.

В журнале наблюдений прибавилась всего одна запись:

14 мая. 16:42. Тест № 13546, аденокарцинома легкого. Результат положительный, проверка подтверждает. Повторная проверка подтверждает.

Все. Теперь можно. Прости, Эля.

Действительно, все, понял Камов. Решение получено, найдена наконец единственно верная схема перестройки клеток. И теперь Кирилл Рудников мог ни за что больше не отвечать. Или — если быть точным — мог больше не держать ответственность в себе, не сжимать волю в кулак, надеясь довести до конца начатое дело.

Глобальной задачи, ради которой можно принести в жертву все… больше не было. А вина осталась. Чудовищная вина за тринадцать тысяч уничтоженных надежд. Ее вешали на Рудникова со всех сторон, и в конце концов он поверил в нее сам.

Выстрел прозвучал примерно в 17.00.

Самый пожилой из экспертов, мусоля в руках безникотиновую сигарету, мрачно, в паузах между жадными затяжками, рассказал Камову, что несколько минут Рудников был еще жив. Целил точно в правый глаз, но немного промахнулся. Перед смертью ему было очень больно.

Только теперь Камов понял почему.

— Нет, — едва слышно пробормотал он. — Кирилл не промахнулся. Он так себя наказал.

Спустя три года профессор Рудников станет нобелевским лауреатом по медицине и физиологии человека.

Посмертно.

За всю историю Королевского Нобелевского комитета никогда еще премия не присуждалась через столько времени после смерти ученого. И никогда раньше на нее не номинировали посмертно. В статуте, воплотившем пожелания самого Нобеля, сказано, что «посмертное награждение возможно лишь в том случае, если кандидатура впервые выдвигалась еще до смерти лауреата». Но в этот раз комитет согласился нарушить овеянную веками традицию.

В погоне за сенсацией журналисты раскопают уйму подробностей. В том числе и то, что, несмотря на массу громких имен среди конкурентов, нобелевские академики выбрали Рудникова единогласно.

Еще через два года антираковый имплантат официально назовут «чипом Рудникова», а новейший исследовательский комплекс по наномедицине в Цюрихе тоже получит его имя.

Но Кириллу Рудникову будет уже все равно.