В 1830 г. Пушкин писал:

«Кавказский Пленник» - первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил, он был принят лучше всего, что я ни написал, благодаря некоторым элегическим и описательным стихам. Но зато Николай и Александр Раевские и я, мы вдоволь над ним смеялись». (Выделено мною. - Я. С.)

И здесь же далее: «Бахчисарайский фонтан» слабее Пленника и, как он, отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил»...

Как видим, в цитированной строфе из I главы «Онегина» оказывается целая платформа: косвенное признание в том, что прежде, «как Байрон, гордости поэт», Пушкин писал поэмы «о себе самом»; и четкое изложение новой позиции (реалистической!), при которой герой не дублирует автора, а существует сам по себе и выражает авторскую мысль не прямо, а именно независимым складом своего характера, мыслей и поступков. Предшествующее «платформе» подробное описание биографии Евгения, реальная обстановка его жизни, лишенная какой бы то ни было романтической таинственности, - все это делом («Слова поэта суть уже его дела») подтверждает декларацию, поэтически выраженную в VI строфе. Прямое признание в «Записках» того, что «Кавказский пленник» своим небывалым успехом обязан красоте элегических и описательных стихов, а не «неудачному опыту характера», убеждает в осознанном предпочтении, которое автор отдает новому - онегинскому «опыту характера».

Таким образом, намерение Пушкина не связывать себя с портретом главного героя становится очевидным. Намерение удалось и, воплощенное, поразило новизной и художественным совершенством. И вот тут-то, как мне представляется, возникла мысль по-новому выразить самого себя: через героиню. На каком основании можно высказать эту догадку?

Прежде всего на том, что в конце I главы существенно изменяется весь лирический ключ повествования. Чувствуется появление какой-то новой «гармонической затеи».

Поначалу все идет как будто очень определенно: «сатира и цинизм» составляют пафос сочинения. Приблизительно в это же время Пушкин пишет А. И. Тургеневу (1 декабря 1821 г.): «...я на досуге пишу новую поэму, «Евгений Онегин», где захлебываюсь желчью. (Курсив мой. - Я. С.)

Нам - читателям 70-х годов XX столетия - понятен сатирический тон описаний I главы, но мы не улавливаем уже, что автор «захлебывается желчью». Однако мы чувствуем, что I глава по своей поэтической атмосфере существенно отличается от остальных глав романа. И не только потому, что сюжет пока еще не завязан и в него введены лишь два первостепенных лица (автор и герой). Но, главным образом, именно потому, что сатирическое, «желчное» направление авторского пера приглушает другие его грани. Добрая ирония и сатиричность не покинут автора на протяжении всего романа, но они займут свое место в общей и сложной гармонии «ума холодных наблюдений // И сердца горестных замет». По-видимому, заканчивая I главу, Пушкин уже почувствовал, что «даль свободного романа» не уместится в одной желчно-сатирической направленности. И потому в последнем отступлении той же I главы достаточно резко изменил тон повествования в сторону откровенно лирическую («я был рожден для жизни мирной» - и т. д.), из которой, собственно, и вытекает «разность между Онегиным» и Пушкиным.

Разность настолько очевидна, настолько принципиально заявлена, что автор, привыкший к романтическому слиянию с героем («Цыганы» - еще не дописаны! Дразнящий интерес к Байрону не иссякает!..), может почувствовать себя чуточку «сиротливо». Почему бы, справившись так блистательно с реалистическим изображением Онегина, оторвавшись от него, не связать себя с героиней? Татьяна - женщина, тем свободнее можно через нее излить «тоску волнуемой души», не стесняясь, что тебя узнают посторонние (см. главу «Пушкин и читатель»). А если вдруг начнут узнавать, - тотчас можно скрыться за иронической частью своего «Я», выставленной напоказ и уже привычной читателю. Пушкину очень свойственно азартное состояние, связанное с каким-либо смелым художественным решением. В начале «Домика в Коломне» это состояние выражается так:

... Я хотел

Давным-давно приняться за октаву.

А в самом деле, я бы совладел

С тройным созвучием. Пущусь на славу!

Ведь рифмы запросто со мной живут,

Две придут сами, третью приведут.

«Пущусь на славу» - вот это ощущается и в случае с Татьяной.

Известно, что иногда художники рискуют вдруг изобразить себя в облике того или иного персонажа, а порой просто пририсовывают свое лицо где-нибудь в углу картины, так что сразу не разберешь, но разобрать все же можно... Прямых указаний на такое желание автора в «Онегине» нет, но намек на него сквозит как раз в конце второй песни, которая «уже готова» в 1823 году:

...Для призраков закрыл я вежды;

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда!

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

. . . . . . . . . . . . . . . .

Быть может (лестная надежда!),

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет,

И молвит: то-то был поэт!..

Конечно, имеется в виду прежде всего реальный портрет А. С. Пушкина, запечатленный карандашом, пером или кистью; но не прослушивается ли здесь «лестная надежда» и на сохранность звукописного автопортрета в стихах о Татьяне?.. Происходило ли буквально в данном случае это, свойственное Пушкину «пущусь на славу!», или просто так получилось, как многое необыкновенное получалось у него «просто так» но от первого появления Татьяны до последних строк поэмы нас не покидает ощущение особой связи автора со своей героиней, - связи, которую я пытался объяснить. И отнюдь не случайно, на мой взгляд, - прощаясь со своими героями, Пушкин находит для каждого из них свое неповторимое название:

«Прости ж и ты мой спутник странный» - для Евгения, «И ты, мой верный идеал» - для Татьяны. Оба они - его, вымечтанные и выстраданные. Но он - спутник, то есть так или иначе живущий на равных, она - идеал, к которому можно только стремиться. «На равных» с ней быть невозможно, ибо«она» - «я сам» в сокровенной своей сути, в идеальном варианте.

И уже в самом, самом конце, как будто боясь, чтоб не расплылось это самое главное, автор еще раз повторяет, почти как заклинание:

А та, с которой образован

Татьяны милый идеал...

О, много, много рок отъял!

И это - последняя мысль перед расставанием с «праздником жизни».

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,