## 'Чеснок' — четыре железных шипа, соединенные в основании пирамидкой, так что вставали всегда одним шипом вверх. Древнейшее средство заграждения против конницы.

Выпили.

— Вот ведь толковый генерал… Когда я к морю вышел, то не поверишь прослезился увидев у Щеттинпорта на царском берегу нашу пехоту. Дальше нас вывели к своим за реку… Посчитали — прослезились. У меня раненых да обмороженных половина личного состава — все в госпиталях сейчас. А каждый четвертый всадник поторопился вслед за ушедшими богами. Лошади чуть не падали от усталости. Вот так вот. Так что реально со мной здесь бригада, хоть и числится дивизия. А тут ее еще и раздробить приказано. Лагеря пленных разбросаны по всему герцогству. И что делать?

— На охоту сходить, — отозвался я, вызвав у генерала оторопь. — Через две недели гусь на север полетит через наши горы. Вот с ней вот, — почесал я Лоту за ушами, — и пойдем. А на местах у вас и ротмистры справятся. Воспринимайте свое пребывание в наших гостеприимных краях как отдых. Заслужили.

Оставил я Бьеркфорта ночевать у себя, а на следующий день выехали мы в Калугу принимать его эшелоны с конским составом, оставшимся без всадников. Их герцог определил на свободный выпас в степь. Как раз рецкие пастухи собрались баранов в горы на альпийские луга перегонять. Вот выпасы и освободились.

А мне требовалось в своем городе обеспечить дивизию складами под амуницию, лишнюю при табунном содержании коней. Но вновь потребную, когда их снова поставят в строй.

В дороге Бьеркфорт снова и снова возвращался к теме рейда, рассказывая мне новые подробности. Анализировал.

— Вам бы все это изложить на бумаге, — посоветовал я, больше из терапевтических соображений, нежели исторических. Занять мозги было ему надо хоть чем‑то.

— Я уже отправил отчет в генштаб, — сухо откликнулся Бьеркфорт.

— А вы напишите книгу об этих событиях. Мемуар. Я уверен, что такая книга будет востребована читателями и после войны. Времени для этого у вас здесь будет достаточно. Управление лагерями военнопленных не требует столь ежечасных забот, как командование дивизией на фронте.

— Я подумаю… — пробормотал генерал. — Если у меня, конечно, получится.

— Обязательно получится. Не может не получиться, — заверял я его. — Чтобы люди помнили о каждом четвертом коннике из Удет который не вернулся домой, чтобы сорвать генеральное наступление царцев этой зимой.

— А кто такую книгу издаст?

— Да хоть бы концерн 'Гочкиз', — усмехнулся я. — Это же такая реклама их ручным пулеметам.

Пусть пишет. Лишь бы не спился.

Пронзительно о таком феномене написал Алексей Ивакин 'Возвращается боец с войны. И начинает пить. Потому что никому не может объяснить — что это — когда собираешь куски друга в ведро. Потому что ты жив — а он нет. И ты не можешь смотреть в глаза людям, ты изо всех сил хочешь вернуться туда — в смерть, в ненависть, в страх. В жизнь. Потому что тут слабое подобие жизни. Тени вокруг. Ненастоящие тени. И та ночная девочка под рукой, отчаянно пытающаяся вернуть тебя в 'реальный' мир — тоже тень. Ты навсегда остался там'.

Послевоенный синдром. Хуже всего он у побежденных. Но даже у победителей война это самая звонкая часть их жизни, когда ощущал что живешь на полную катушку. И чем дольше ветераны живут, тем ярче это осознают.

Я тоже скучаю по войне. Хочу летать и бомбить. Хочу снова вползти во вражескую траншею с одним кортиком в руке и творить кровавую тризну.

Но у меня забот полон рот. Город. Заводы. Куча людей от меня зависящих. Они меня от этого синдрома если не спасли, то отгородили.

Так что пусть пишет мемуары.

6

Так прошла мягкая рецкая зима, и в воздухе ощутимо запахло весной. Весна это всегда радость. В Реции она наступает рано. И постоянно каждый месяц здесь что‑то цветет и что‑то созревает. Особенно в закрытых от северных ветров долинах. Райский край. Только руки к нему приложить. Доселе вокруг второго разъезда только овец пасли большими отарами в холодное время года, а летом их гоняли высоко в горы на альпийские луга. И так тысячу лет.

Дешевая баранина прямо из отар живым весом резко удешевляла питание строителей по сравнению с консервами. А среди пленных спецы нашлись из шкур цигейку выделывать. Я их отдельно отселил. Уж больно вонючая у них профессия.

Ради интереса слой чернозема в степи промерял и офигел — полметра!

Вот бы нам такую землицу да на хутор под Воротынск…

Приказал на черноземе ничего не строить, а стаскивать плодородный слой бульдозерами в курганы. Пригодится еще. Горцам тем же продать на их худые хуторские делянки. Хоть за копейки, а все прибыль. Да и город озеленять придется, как без этого. И вообще плодородная почва — ценный ресурс. Местные этого пока не осознали.

На хутор дяди Оле три обоза из двух десятков фур чернозема прислал с наказом оставить в этот год все поля под паром, разбросав по ним эту черную землю. А то, что должно было на тех террасах вырасти, я ему компенсировал натурой. Еще обоз, только маленький. Но на год для десятка человек продовольствия хватит за глаза.

Весна радовала. Но в этот год она для меня со слезами на глазах. У Элики случился выкидыш.

Меня вырвали из Калуги телеграммой. Я мчался в своем 'коротком' поезде с максимальной скоростью и тупо смотрел в окно на степь, которая на неделю во всю свою ширь покрылась прелестнейшим ковром цветов, похожих на мелкие оранжевые тюльпаны. Как пожаром вокруг занялось до горизонта. В другое время я бы сполна насладился бы таким великолепным, но кратковременным зрелищем, а сейчас как оцепенел.

В голове крутилась всего одна мысль: за что?

И сам понимал, что было бы за что — совсем убили. Мне‑то еще есть за что. А вот за что такое Элике? Созданию по определению невинному и желающему окружающему миру только добра и счастья.

На вокзале меня встречала Альта с кучером. Для моей охраны пригнали шарабан, что было избыточно, так как половина егерей оставалась сторожить поезд до того как его перегонят на заводскую ветку 'Гочкиза'.

Альта схватила мою руку обеими ладонями и низко склонившись, поцеловала ее прямо через перчатку.

— Прости, мой господин, презренную свою ясырь. Недоглядела… — произнесла она скорбным голосом, не глядя мне в глаза.

— Разве ты в чем‑то виновата? — спросил я, стараясь сдерживаться. Все же это мать наследника герцогского трона, хоть и считается по обычаю моей рабыней.

— Только тем, что меня в тот момент не было дома. Я отлучалась к сыну во Дворец.

— Поехали, — сказал я, с усилием вырывая свою руку из ее сильных ладоней. — По дороге все расскажешь.

Я слабо разбираюсь в медицине кроме поверхностной травматологии, тем более в акушерстве и гинекологии знаю только куда совать, чтоб дети были. Ясно только одно дочки у меня не будет.

Мда… богатые тоже плачут.

В холе наскоро скинув шинель, сапоги, портянки и ремни босой взлетел на второй этаж в нашу супружескую спальню.

Элика не спала. Жена полусидела на больших подушках, тупо уставившись большими синими глазами которые я так любил в ковер на противоположной стене. Она даже не откликнулась на мой поцелуй. Не ответила.

Я сел рядом. Привлек женщину к себе, уложив ее белокурую головку на грудь и не зная, что вообще можно сделать в такой ситуации запел 'Вечную любовь' которую к тому времени успел переложить на рецкое наречие.

— Спой на русском, — тихо перебила меня любимая безжизненным голосом.

Я подчинился и попал исключительно в дырочку. Со второго куплета Элику так затрясло в истерике и пароксизме рыданий, что я еле ее удерживал. Но это уже лучше бесконечного тупого рассматривания узоров ковра.

В приоткрытую дверь заглянула Альта с вопросом в глазах.

— Можжевеловки… — приказал я. — И соленой закуски.

И продолжил петь.

Пел по кругу, с начала до конца и снова с начала… Долго пел, пока истерика у обессилившей жены не кончилась.