Если воспитатель никогда не сомневается в разумности своих действий, какой же он воспитатель?
А если, усомнившись, он скроет свои сомнения, как может он учить правдивости; и все равно не уйдет он «от суда людского»; в спальнях, в темных углах, пусть тайком, шепотом, будет произнесен ребячий приговор, всегда менее обоснованный и более суровый, чем приговор открытого суда.
И с этим общим равенством перед законом в душу ребят и в душу воспитателя — он ведь и самого себя тоже продолжает воспитывать в живую душу Дома сирот входит сознание того, что пусть там, за стенами дома, бесконтрольно правят жандармы, войты, большие и маленькие чиновники, те, кто обладает силой, тут все — обязательно все — подчиняются главным нравственным законам.
Корчак несколько раз подавал на себя в суд: когда необоснованно заподозрил девочку в краже, когда сгоряча оскорбил судью, когда выставил расшалившегося мальчишку из спальни и т. д.
Он давал показания судьям — маленьким и большим, назначенным по жребию, — слушал их выступления, принимал приговор. В этом не было и тени позы, это каждый раз было для него серьезнейшей проверкой, порой очень горькой и болезненной. Это позволяло ему еще и еще раз увидеть себя в особых измерениях — в координатах детского мира.
Один раз суд применил к нему семьдесят первую статью: «Суд прощает, потому что подсудимый жалеет, что так поступил». Три раза была применена двадцать первая статья: «Суд считает, что подсудимый имел право так поступить».
«Я категорически утверждаю, — писал Корчак в книге «Дом сирот», — что эти несколько судебных дел были краеугольным камнем моего перевоспитания как нового «конституционного» воспитателя, который не обижает детей не потому только, что хорошо к ним относится, а потому, что существует институт, который защищает детей от произвола, своевластия и деспотизма воспитателей».
Янушу Корчаку удавалось сохранить тот особый идейный мир, в котором живут его детские дома, и потому, что он опирался на поддержку свободолюбивой, ненавидящей насилие польской интеллигенции, на поддержку живых, борющихся за свободу, и мертвых, павших за свободу.
Корчак теснейшим образом связан с лучшим в духовной жизни народа. И идея детского суда, детского правосудия, одна из важнейших для Корчака, возникает из чтения польских хроник 1783 года. «Пусть, говорят хроники, — ученики, когда не смогут примириться сами, выбирают третейских судей и посредников из среды своих соучеников».
Корчак писал сказки, книги о воспитании, которые заставляют и еще многие поколения во многих странах будут заставлять — по-иному, тревожнее, серьезнее задуматься о судьбе детей.
Он создает «Малый Пшеглёнд», первую в мире печатную газету, делающуюся не для детей, — а самими детьми, защищающую интересы ребят. На одной из варшавских улиц домовладелец отгородил свой участок колючей проволокой. «Играешь рядом, на пустыре, — пишут ребята, перелетит мяч за ограду, все на себе изорвешь, сам окровенишься, пока добудешь мяч. Это несправедливо».
Заключенный немцами в Освенциме Неверли, секретарь «Малого Пшеглёнда», встретил бывших корреспондентов газеты: он знал их, когда они были детьми, вступающими в жизнь, теперь они подростками кончали жизненный путь. Кругом колючая проволока под током высокого напряжения, небо серое от дыма газовых камер, все ребята знают, они обречены.
В гетто во время вспыхнувшего там героического восстания другие корреспонденты «Малого Пшеглёнда» истребляли фашистов. Окруженные вдесятеро превосходящими силами уходили под землю, в ходы подземных коммуникаций Варшавы, и оттуда, почти безоружные, вновь и вновь нападали на врага, пока не погибли все до единого.
Педагогика Корчака полярна идее непротивления злу. Она воспитывает людей, непримиримых к насилию, ко всякой неправде. Матиуш был храбрым воином. В сущности, он младший брат Дон-Кихота, с каменистых полей Ламанчи переселившийся в страну детства, извечные владения странствующих рыцарей. Кажется, что Матиуш был среди обреченных на гибель ребят в Треблинке и Освенциме и среди ребят, подростков, которые сражались с немцами в Варшаве.
В книге «Как любить детей» Корчак писал: «Погруженные в свою борьбу и в свои заботы, мы детей не замечаем, как не замечали раньше женщин, крестьянина закабаленные народы…»
Он мечтал реформировать мир, убедить, что объяснение в любви детству пора заменить или дополнить реальным признанием его равноправия. Пусть будет для детей столько же театров, как и для взрослых, во всяком случае не меньше: ведь не меньше же нас они нуждаются в зрелищах. Пусть будут концертные залы для детей, картинные галереи с произведениями детей-художников, пусть жилые дома не сжимают, не душат школьные дворы.
И пусть будут не только театры для детей, а самоуправляющиеся детские театры, газеты, редактируемые детьми, как «Малый Пшеглёнд», самодеятельные детские клубы.
У Корчака были огромные замыслы, широкая просветительская работа отнимала все силы. Почему же он не оставил свои детские дома — Наш дом и Дом сирот, чтобы освободить время для создания книг, необходимых миллионам детей и взрослых?
Вероятно, потому, что не мог так поступить.
…Давно уже, а может быть, и никогда прежде не было так тревожно на душе у Януша Корчака, как в дни, когда он писал главы о недолгих днях правления детского парламента в королевстве Матиуша. Ведь он привел в сказку реально существующих ребят, которых знал и любил. Сейчас эти ребята спят под той же кровлей, где их сказочные воплощения совершают сужденный им путь; строка за строкой, как день за днем.
И он должен угадать их судьбу, угадать, а не выдумать, сочинить. Ребята ведут сказочника за собой, и он не вправе отклониться от дорог, ими избираемых.
Фелек, первый друг Матиуша, сын вахмистра дворцовой охраны, просит, чтобы его назначили детским министром, почти что детским диктатором. Нет, он не просит, а требует.
И Матиуш не находит в себе сил, разума, предусмотрительности отказать ему.
Но кто же он такой, Фелек? Добрый он или злой? Да и можно ли этими двумя словами определить человека?
Человек, униженный в детстве, когда он был совсем беспомощным, набравшись сил, может сам превратиться в насильника, самодура, тирана.
Но Фелек, которого отец беспощадно порол ремнем за самые пустячные проступки, все-таки не стал жестоким. Он храбрый, а смелость редко уживается с мстительностью; он великодушен и способен к бескорыстной дружбе. За это и полюбил его Матиуш. Но ученые знают, что один организм противостоит микробам — он обладает естественным иммунитетом, а другой легко поддается заразе. У Фелека нет естественного сопротивления злу, оно выбито отцовским ремнем. На горе, рядом с Фелеком оказывается фальшивый, продажный человек — наемник Молодого короля из соседнего государства, главного врага Матиуша. Этот шпион подсказывает Фелеку идею, которая вначале кажется детскому воображению такой заманчивой: пусть все будет наоборот — взрослые сядут за школьные парты, а дети станут работать на фабриках, водить поезда, готовить обед. Пусть взрослые вспомнят, каково оно учить уроки, получать двойки и стоять в углу.
И начинается в сказке эта странная — «наоборотная» жизнь. Да, вначале она представляется веселой и милой. Девочка приготовила обед: на первое — кисель с молоком, на второе — варенье, ну, а на третье… На третье, конечно, мороженое.
Взрослые рады вспомнить школьные годы, а старая бабушка счастлива: она получила по родному языку пятерку и теперь сама прочтет письмо от внука.
Обо всем этом, славном и забавном, Матиуш узнает от Фелека детского министра и из газеты, которую редактирует тот самый журналист, наемник Молодого короля. Но в королевстве происходят и другие вещи, совсем не смешные: поезд сошел с рельсов, на фабриках сломаны лучшие станки, взорвался пороховой завод.
Трудно, ох как трудно вдруг стать взрослым и выполнять всю сложную взрослую работу… Да и кому это на пользу? Разве депутаты детского парламента мечтали заменить ребячью жизнь взрослой?