Сегодня Любиму нравилась их разоренная изба. Стены были голы, полати и лавки пусты. Все спали на шкурах, на полу, среди узлов с одеждой, с товарами, едой. Лишь в красном углу осталась висеть маленькая серебряная икона богоматери и лампадка перед нею. Любим поглядывал на икону с беспокойством. Вдруг бог на небе передумает и отец останется дома? Опять застелют ткаными дорожками полы, на стены прибьют шкуры, повесят полотенце с красными петухами, мать затопит лечь и будет варить обед.

Любим приподнимался и глядел на отца. Тот дышал во сне шибко, как богатырь. От сильного дыха шевелились усы, и было ясно: человек собрался в далекую дорогу и спит что есть мочи. А вот лицо у богоматери строгое, непонятное. Любим встал, прошел в красный угол, забрался на лавку. Теперь лицо богоматери было близко. Он мог хорошо его рассмотреть, а понять не мог. Лицо было так же строго и неизменчиво, но губы розовые, небольшие, чуть-чуть улыбались. Издалека это нельзя было увидеть, а вблизи так оно и было: губы богоматери незаметно улыбались, и Любиму стало спокойно. Он подкатился отцу под бочок и заснул.

Самые лучшие времена, самые лучшие вещи на белом свете всегда подпорчены тем, что их ожидаешь слишком долго. Но чудеса тоже случаются! Когда Любим открыл глаза, то сразу догадался: чудо произошло. Он не закричал от радости, не вскочил, он только улыбнулся во всю полноту своего заслуженного счастья и долго, не отпуская с лица улыбки, следил, как плывут по потолку тесной казенки тонкие драконы отраженных волн. Коч, едва раскачиваясь, плыл к морю, и за окошком стоял незатихающий серебряный день.

Когда много радости, она все приходит и приходит, пока не польется через край. А когда она льется через край, люди вдруг устают, мрачнеют и наступают будни.

С Семеном Дежневым и Федотом Поповым шли на реку Анадырь четыре коча.

Плыли, весело ездили друг к другу в гости, да и горевать было не о чем. Погода стояла хорошая, ветер дул попутный.

Однажды на берегу появился человек. Он размахивал руками, кричал, и его заметили.

— Да ведь это никак Митяй! — удивился Дежнев. — С таким силачом нам теперь никакие чукчи не страшны.

Митяй любил Дежнева доверчиво и преданно. Мечтал пойти с ним на край земли, а тут перед самым походом Втор Гаврилов послал его с казаками собирать ясак. Митяй обернулся быстро. Самыми короткими тропами вышел на Колыму и встретил кочи.

Митяй радовался своей удаче, и ему были рады.

Счастье корабельщиков растаяло в устье Колымы. Дорогу преградили тяжелые льды.

Долго стояли лицом к лицу, словно две армии, льды и кочи. Стояли упорно, мрачно и недвижимо. Выжидали. И ничего не дождались. Льды не ушли, и кочи не уходили. Короткое лето кончалось, зашевелились над океаном бури, легли на мелкую воду утренники, и всем стало ясно: похода не вышло. Кочи развернулись и, хлебая парусами неверный ветер, поплелись назад.

Резвый Дежнев ссутулился и замолчал. В иной день от него не слышали ни слова.

Любим тоже притих, сидел где-нибудь в уголке и думал. Думал он о том, что богоматерь на иконе была строгой, а не улыбчивой. Это только так, пригрезилась улыбка. Боги не умеют улыбаться, они наказывают тех, кто видит в них другое, не то, что есть на самом деле.

Перед новым походом

Семен вернулся с охоты пуст и зол. Грязными сапогами протопал через горницу, плюхнулся на лавку.

— Сапоги бы снял, — сказала Сичю.

— Чего снимать-то, — рявкнул Семен. — Все равно грязища. Была бы у меня русская баба — блестела бы изба. Ни дьявола не можешь. Рубаху-то постирать не можешь.

— Я стираю, — сказала тихо Сичю.

— Стираю! А наши бабы белье-то на прорубь ходят полоскать. Рук не жалеют.

— Сними сапоги! Твоя изба будет блестеть.

Не ответил.

— Сними сапоги!

— А ну вас! Дома не дадут спокойно полежать.

Вскочил. Сорвал со стены лук и колчан. Ушел. Наверное, опять на охоту.

Трудно жил Семен после неудачного похода. Федот Попов успокаивал его. Не беда, мол. Переждем зиму, попробуем еще раз. Но спокойствия у Семена не было.

Вернулся он домой после ссоры с Абакан Сичю через день.

Любим молился и плакал. Сичю лежала, разметавшись на шкурах, бредила.

— Что с мамкой? — спросил Дежнев.

— Под лед на речке провалилась.

— Знахаря звал?

— Звал.

— Не помогает?

Любим тер глаза кулаками.

— Не плачь.

Семен положил на голову жены мокрую тряпицу, хорошенько укрыл.

— За шаманкой пойду. Она ото всех болезней врачует.

Шаманка была старая и жадная до подарков. Дежнев привел ее в Нижнеколымск, в свою избу. Дал вина. Шаманка выпила и принялась за дело.

Положила на бубен большой камень, подула и стала жать его. На пол посыпались маленькие камушки. Их набралось много, целая куча. Потом шаманка подошла к Сичю, приложилась губами к ее лбу и долго высасывала болезнь.

— Все, — сказала она наконец, — болезнь ушла.

Сичю и вправду полегчало. Семен поехал проводить шаманку. А пока он провожал ее, Сичю умерла.

Тихо было в избе. Пусто. Семен сидел на лавке, на коленях у него Любим. Сидели они так целыми днями, не уронив ни слова, ни слезы.

Пришли Федот Попов, Митяй и еще много людей.

Федот сказал:

— В Якутск уходит отряд с мягкой рухлядью. У тебя в Якутске много друзей с женами. Отошли пока Любима к ним. Вдвоем вы горюете вдвое. А летом нам, Семен, в поход с тобой. На кого мальчишку оставишь здесь? Женщин мало, а в поход взять — сам знаешь, что во льдах-то нас может ждать.

Семен согласился.

Он долго еще соглашался со всем, что бы ему ни говорили.

Любим ушел с казаками в Якутск.

А весна близилась. Оживала тундра, оживал и Семен Дежнев.

ВТОРОЙ ПОХОД

Кабарга на парусе

Близилась весна — время походов. Каменели от напряжения лица мореходов, оживали глаза: сверлили, испытывая, ненавидели ненавистников, дружили с товарищами. Жестокое время наступало, спешное.

Когда в царев кабак вошел Дежнев, все чарки, и те, прикладывались к которым, и те, что вполовину выпиты были, встали вежливо против хозяев, а хозяева руки под стол и глазами так и слопали бы Семена с косточками.

Дежнев, не пугаючись, сел промеж гляделок. Чару ему подвинули — взял. Весело играя глазами, пригубил.

— А вы-то что ж?

— Сперва нас догони, — сказал Анкудинов.

— Герасим, что зряшное говоришь. Тебя-то и нашинскому быку не догнать, а нашинский бык, толковали старые люди, всю Сухону, было дело, выпил.

— Ты меня с быком не равняй, Дежнев. Не ровен час обижусь.

Худой, черный, как головешка, Анкудинов пылал на Семена глазами, а тот опять приложился к чаре.

— Не боишься вино-то из наших рук пить? Может, отравили мы вино-то?

— Раньше, чем бог не пожелает, не помру. А пугать меня довольно, Герасим. Я и без тебя пуганый. Ты отвечай-ка лучше, чего шумишь на купчишек да промышленных людей? От моего похода все равно не отворотишь!

— Да я… Да я их как петухов лишних! Головы я им поотрываю, если они с тобой пойдут.

Герасим вскочил, махал руками, сбил на затылок шапку.

— Да я!..

Грохнул выстрел, шапка, разорванная на куски, полетела прочь. Герасим схватился за штаны и — остолбенел.

— Поди освободись. Воняет шибко.

У Дежнева из рук поглядывали пистоли. Один дымился.

— Осатанел! Сволочь ты! — запричитал тонко Анкудинов.

Дежнев встал, сунул пустой пистоль за пояс, допил чару.

— Смотри, Герасим! Зарывайся, да не очень. Рука у меня жесткая, как палка, не промахиваюсь. И не тронь моих людишек. Не тронь, Герасим. — Усмехнулся. — А хлипок ты на расправу, паря.

Бросил на стол деньги за чару и ушел.

Кабак затрясло от бешеной ругани.

Пока шел по улице, храбрился Дежнев. Молодцом глядел. Видано ли, такого разбойника, ухаря-разлюли напугал. Да как напугал.