В середине минувшего века хроническое отставание афроамериканцев объясняли довольно просто. То было очевидное следствие ущемленных возможностей (в образовании, на работе, на избирательных участках) меньшинства, которое не пригласили в американский «плавильный котел» и на которое практически не распространялся билль о правах. Расовая революция, разворачивавшаяся в США в течение последних пятидесяти лет, не только сломала барьеры неравенства, но и поразительным образом изменила расовые установки белых. Эта революция вовлекла в массовое движение чернокожих средний класс, сократила образовательную пропасть между черными и белыми, проложила негритянским лидерам дорогу в большую политику, увеличила число смешанных браков. Но все же в высшем образовании, уровне доходов и благосостояния расовая пропасть по-прежнему сохраняется; 27 процентов черных живут за чертой бедности, а большинство негритянских ребят воспитываются матерями-одиночками. Иными словами, проблема гетто все еще с нами.

Сегодня объяснять отставание афроамериканцев ссылками на «расизм» и «дискриминацию» уже невозможно (хотя, разумеется, и расизм, и дискриминация все еще существуют). Данный вывод подкрепляется нарастающей отсталостью в США американцев испанского происхождения, превратившейся в еще более серьезную проблему. 30 процентов этого меньшинства также находятся за чертой бедности. 30 процентов их детей не могут получить даже среднее образование, и эта цифра в два раза превышает аналогичный показатель чернокожих. Конечно, испаноговорящих иммигрантов подвергали дискриминации, но в значительно меньшей степени, нежели черных, не говоря уже о китайцах и японцах, образованность, доходы и благосостояние которых сегодня значительно превышают средний уровень по стране. К слову заметим, что именно Латинская Америка известна самыми неблагополучными показателями нищеты и неграмотности — 50 процентов населения за чертой бедности и 70 процентов детей без среднего образования.²

Если «колониализм» и «зависимость» неудовлетворительно объясняют бедность и авторитаризм в других странах (а «расизм» и «дискриминация» не годятся в качестве объяснений отсталости национальных меньшинств у нас в США), если имеются столь многочисленные исключения из географических и климатических теорий (например, Сингапур, Гонконг, Барбадос и Коста-Рика, о которых речь пойдет ниже), то как еще можно трактовать неудачи, в последние полвека преследующие человечество на пути прогресса?

В последнее время все большее число ученых, журналистов, политиков и практиков уделяет внимание культурным ценностям и установкам, способствующим (или, напротив, препятствующим) прогрессу. Этих людей можно считать интеллектуальными наследниками Алексиса де Токвиля, который полагал, что за работоспособностью американской политической системы стояла культура, удивительно подходящая для демократии; Макса Вебера, объяснявшего подъем капитализма в первую очередь культурными факторами, коренящимися в религии; Эдварда Банфилда, обнажившего культурные причины убогости и авторитаризма в Южной Италии и сделавшего из этого частного случая далеко идущие выводы.

В 1940-е и 1950-е годы исследования культуры и актуализация данной проблематики получили широкое распространение. Затем интерес к этой области знания упал. Но в последние пятнадцать лет обозначился ренессанс, отмеченный появлением новой парадигмы человеческого развития, в центре которой — культурные факторы.

Летом 1998 года Академия международных и региональных исследований Гарвардского университета решила всесторонне изучить взаимосвязь культурного, политического, экономического и социального развития, прежде всего имея в виду слаборазвитые страны, но не забывая также и о проблемах меньшинств в самих Соединенных Штатах. Нам удалось заинтересовать этой идеей многих известных ученых, как внесших большой вклад в возрождение культурных исследований, так и отстаивающих иные точки зрения. Симпозиум «Культурные ценности и прогресс человечества» состоялся в Американской академии искусств и наук в Кембридже, штат Массачусетс, 23–25 апреля 1999 года, собрав весьма представительную аудиторию.

Работа симпозиума была структурирована по восьми секциям, половина из которых заседала в первый день, а другая половина — во второй. Затем полдня было посвящено подведению итогов.

Первая секция, на которой председательствовал Хорхе Домингес из Гарварда, занималась взаимоотношениями политики и культуры. Рональд Инглхарт, являющийся координатором Всемирного опроса по изучению ценностей (World Values Survey), подчеркивал наличие жесткой корреляции между культурными ценностями и политическим (а также экономическим) развитием наций. Фрэнсис Фукуяма остановился на ключевой роли социального капитала в становлении демократических институтов. Сеймур Мартин Липсет исследовал взаимосвязь культуры и коррупции.

Кристофер Демут, президент «American Enterprise Institute», вел первую из двух секций, занимавшихся культурой и экономикой. Ссылаясь на собственный труд «Богатство и бедность народов», Дэвид Ландес обосновывал вывод о том, что «все дело именно в культуре».³ Майкл Портер признавал, что культура воздействует на экономическое развитие и конкурентоспособность, но отмечал при этом, что глобализация включает в себя культурную составляющую, стирающую различия между культурами и облегчающую для наций преодоление культурных и географических «неудобств». Джеффри Сакс настаивал на том, что, по сравнению с географией и климатом, культура выступает фактором второстепенным.

На второй секции по проблемам культуры и экономики, возглавлявшейся заместителем директора Американского агентства международного развития (USAID) Гарретом Бэббитом, Мариано Грондона представил оригинальную типологию благоприятствующих и препятствующих развитию культур, которая иллюстрировалась примерами из аргентинского опыта. Карлос Альберто Монтанер показал, каким образом латиноамериканская культура влияет на поведение элитных групп, пагубно отражающееся на состоянии общества. Даниэль Этунга-Мангеле остановился на культурных факторах, блокирующих прогресс Африки.

Заключительная секция первого дня симпозиума, проходившая под председательством Говарда Гарднера из Гарварда, объединила трех антропологов. Первый из них (Роберт Эджертон) полагал, что некоторые культуры более полезны людям, чем другие; второй (Ричард Шведер) называл себя культурным плюралистом, одинаково толерантно и уважительно относящимся к любым культурам; и третий (Томас Вайснер) сосредоточился на механизмах передачи культурных ценностей.

Родерик Макфаркахар из Гарварда вел секцию, занимавшуюся азиатским кризисом. В ее работе приняли участие экономист Дуайт Перкинс, политолог Лусиен Пай и синолог Ту Вэймин. В выступлениях Перкинса и Пая просматривались определенные параллели, поскольку оба указывали на необходимость изменения традиционно партикуляристских межличностных отношений, доминирующих в экономике Восточной Азии, и на важную роль, которую политическая власть играет в частном секторе. Ту Вэймин сопоставил западный и конфуцианский подходы к развитию.

Секцию, занимавшуюся культурным аспектом гендерных проблем, вела Филлис Померанц из Всемирного банка. Ее открыла Барбара Кроссет из «New York Times», обратившая внимание на противоречие между культурным релятивизмом и Всеобщей декларацией прав человека ООН. Следует отметить, что ее выводы резко отличались от выводов антрополога Ричарда Шведера. Мала Хтан рассказывала об изменении гендерных отношений в Латинской Америке, а также о культурных факторах, препятствующих их оптимизации. Наконец, Руби Уотсон (к сожалению, позже отказавшаяся от публикации своего доклада) говорила о культурных силах, обусловливающих подчиненное положение женщин в Китае.