Утром, уходя на работу, Саидгази наказал жене, чтобы к вечеру изготовила шавли[44]. Весь день руки не шли к делу. Напротив сидит его помощница Салима с лицом, словно глиняное блюдо. Только вчера она отняла у него место в бюро. А завтра, может… Нужно было подписать кое-какие бумаги, но к Шербеку не пошел — не в силах был его увидеть. И с работы ушел пораньше. По дороге завернул в магазин и попросил полкило халвы и полкило печенья. Скрепя сердце заплатил деньги.

Дома взял касу с приготовленным шавли, халву и печенье, нагрузил все это на жену и отправился вместе с ней в больницу.

Медсестра подала им по халату и привела в небольшую комнатку. Заслышав шаги, Ходжабеков открыл глаза, еле заметно кивнул головой, отвечая на приветствие. Глядя на Ходжабекова, подбородок, шея и голова которого были забинтованы, а руки и ноги в гипсе, Саидгази позабыл даже традиционные вопросы о житье-бытье. Перепуганная жена присела на свободную койку напротив и застыла. В душе Саидгази шевельнулось какое-то чувство наподобие жалости: как бы там ни было, а работали вместе. Саидгази незаметно толкнул жену, уставившуюся на Ходжабекова. Зубайра, поняв, в чем дело, вынула из сумки угощение и осторожно положила на тумбочку у кровати.

— Принесла тут вам шавли, чтобы покушали горяченького. Угощайтесь, Туйчибек-ака, — сказала Зубайра и положила ложку перед Ходжабековым.

Ходжабеков задвигал губами, что-то пробурчал. Саидгази подскочил и подсунул ему под спину подушки. В нос ударил странный, зловонный запах, исходящий от Ходжабекова, и Саидгази замутило.

Когда больной поел, Саидгази передал пустую касу Зубайре, которая не переставала расспрашивать: «А где ваша жена? Здорова ли? Что-то не видно ее?», кивнул головой Зубайре, чтобы она вышла. Глядя на жену, которая искренне желала Ходжабекову быстрейшего выздоровления, он внутренне злился: «Ох, и дура же!»

Саидгази знал, с кем и как обращаться. А Ходжабекова он изучил как свои пять пальцев, поэтому начал с того, что описал свои страдания, когда исчез Ходжабеков: «будто жеребенок, потерявший мать, плакал и несколько дней лежал неподвижно на сырой земле». Потом со слезами на глазах продолжал:

— Очень привык, оказывается, к вам. На мое счастье вы остались живы. Для меня и этого достаточно. Больше ничего не надо...

Кровать под Ходжабековым заскрипела. Кажется, он силился что-то сказать.

Саидгази между тем незаметно перешел к основному:

— На днях приедет бухгалтер-ревизор, — сказал он безразличным тоном. — Все документы в порядке. Нам нечего бояться. А если начнет копаться — брошу ему в рот что-нибудь... Ведь все кушать хотят. Ну, а если шум поднимет кто-нибудь из наших голодранцев, нам надо крепко стоять на том, что в документах все верно, и никто не посмеет ничего сказать. Все зависит от нас самих. Что вы скажете?

Ходжабеков молчал. Он лежал навзничь, уставившись в потолок. Саидгази, глядя на его лицо, так и не понял: согласен или нет. Саидгази удивился. Ходжабеков, которого он знал, не любил молчать, он говорил или да, или нет, или вспыхивал с треском, как провода при замыкании, и тут же угасал. Странно, откуда у него эта новая манера?

Саидгази долго сидел, дожидаясь ответа, но Ходжабеков закрыл глаза и, кажется, уснул. Потеряв надежду получить ответ, Саидгази поднялся:

— До свидания, на наше счастье будьте здоровы.

Ходжабеков и тогда не открыл глаз. Саидгази глянул на его посеревшее лицо и бросился к дверям: ему почудилось дыхание смерти. Опомнился он уже в коридоре. Кто-то поздоровался с ним. Саидгази испуганно встрепенулся, словно его поймали на месте преступления. Он оглянулся и встретился глазами с Нигорой.

— Извините, я не знала, что вы так углублены в свои мысли, — сказала она с улыбкой.

Саидгази в ответ заставил себя улыбнуться. Слова не приходили на язык, он покачал головой и молча вышел.

Глава четырнадцатая

— Опять посыпал, — прошептала Нигора, ощутив на кончике носа маленькую холодную каплю. Она бросила взгляд на фонарь, раскачивавшийся на столбе у больницы: снежные искорки, словно рой мошек, кружились в танце на свету. Нигора прибавила шагу. Мать, наверное, ждет, нетерпеливо поглядывая на часы. Никак не хочет понять, что здесь же не город, на вызовы приходится ходить из одного конца кишлака в другой.

Когда сильный, пронизывающий ветер чуть не сбил ее с ног, поняла, что глиняные дувалы по обе стороны дороги остались позади, а вокруг — открытое поле. Почему-то подумалось: как обидно, еще недавно это поле цвело, было мягкое и зеленое, как одеяло. На минуту даже показалось, что в лицо пахнуло запахом цветущего клевера.

Нигора пыталась разглядеть деревья на той стороне поля, но впереди было все так же темно и пусто. Ей стало не по себе. Пожалела, что не пошла берегом арыка, хотя там дорога длиннее. Сзади кто-то кашлянул. «Наверное, показалось», — решила Нигора и продолжала идти. Но теперь уже явственно кто-то произнес ее имя. «Шербек! Это его голос!» Нигора постаралась заглушить в себе мгновенно вспыхнувшую радость и, обернувшись, спокойно ждала, когда он приблизится.

— Смотрю, вы одна... в такой поздний час... — нерешительно начал Шербек.

— Благодарю за внимание, — едко бросила Нигора.— У вас дело к моему отцу?

— Нет... К вам дело есть, — сказал Шербек возбужденно.

— Мое рабочее время кончилось. Заходите завтра.

— На завтра откладывать нельзя. Дело, которое нужно решить сегодня.

— Очень срочное?

— Очень!

Нигора почувствовала, что Шербек начинает злиться.

— Слушаю вас, — сказала она, остановившись.

— Мать больна.

— Ой, что с ней?

— Что с ней — вы должны знать...

Нигора почувствовала иронию в голосе Шербека.

— Мать моя вас очень любила, а вы, Нигора... погнали ее с позором со своего порога.

— Не говорите так.

— А как же мне говорить? В чем виновата бедная старушка? Ее вина в том, что она любит вас и меня?

— За ней никакой вины нет. Во всем виноваты вы.

— Нигора! Неужели вы поверили сплетням?!

— Вы заставили поверить!

— Что я такого сделал...

— Почему же, если все это сплетни, вы не встретились со мной и не рассеяли сомнения? А эти разговоры я слышала еще, когда Мухаббат была в кишлаке, а Кузыбай в горах. Если все это ложь, то вы бы хоть подумали, почему Нигора расстроена, почему избегает встретиться с вами. Но у вас не нашлось на это времени, а может быть... может быть, вам стыдно было посмотреть мне в глаза. Чтобы прекратить эти разговоры в кишлаке, вы послали свою мать свататься...

— Нигора! Неужели вы и правда так думаете?! — В голосе Шербека было такое отчаяние, что Нигора немного смягчилась.

— Я понимаю, что не могу никому запретить любить вас. Да и вы сами... можете любить кого угодно. Я же могу только ревновать, плакать, защищать про себя или открыто свою любовь.

— Нигора, родная, верьте мне, — Шербек с силой притянул к себе девушку, стал целовать ее глаза, искал губы.

— Верила, но... — Нигору обжигало горячее дыхание Шербека, в эту минуту она готова была простить ему все, поверить горячим клятвам, но вдруг молнией пронизала мысль: «Может быть, вот так же целовал он ту, другую, а теперь хочет разжалобить меня...»

Как-то летом, проходя мимо дома Мухаббат, она услышала песню. Женский голос пел о парне, которого зовут Шер[45], и сам он как лев, всех парней за пояс заткнет. Нигора тогда не выдержала, заглянула за дувал и увидела Мухаббат.

Сейчас эта сцена возникла перед ее глазами. Она резко отшатнулась от Шербека и молча пошла вперед.

Когда миновали клеверное поле и вышли к берегу арыка, Нигора распрощалась. На мосту обернулась. В темноте уже едва можно было различить неподвижную фигуру Шербека.

Шербек не помнит, сколько времени стоял он так. Вокруг было тихо, печально падал снег.