Потом вдруг я наткнулся на одно свидетельство (благодаря редкостной случайности, ибо оно отсутствовало в основном массиве документов и легко могло быть упущено из виду), которое возбудило во мне живейший интерес, поскольку замечательно согласовывалось с некоторыми наиболее туманными аспектами проблемы. Это был договор, составленный в 1697 году и предоставлявший в аренду клочок земли некоему Этьену Руле с женой. Наконец-то появился французский след а, помимо него, еще один, и намного более значительный, нежели все прежние, налет ужасного, который имя это вызвало из самых отдаленных уголков моего разнородного чтения в области жуткого и сверхъестественного, и я лихорадочно бросился изучать план участка, сделанный еще до прокладывания и частичного выпрямления Бэк-стрит между 1747 и 1758 гг. Я сразу нашел то, чего наполовину ждал, а именно: на том самом месте, где теперь стоял страшный дом, Руле с женой в свое время разбили кладбище (прямо за тогдашним одноэтажным домиком с мансардой), и не существовало никакой записи, в которой упоминалось бы о переносе могил. Заканчивался документ совершенной неразберихой, и я вынужден был обыскать библиотеки Шепли и Исторического Общества штата Род-Айленд, прежде чем мне удалось найти местную дверь, которая отпиралась именем Этьена Руле. В конце концов, мне-таки удалось кое-что откопать, и хотя это кое-что было весьма смутным, оно имело настолько чудовищный смысл, что я немедленно приступил к обследованию подвала страшного дома с новой и тревожной скрупулезностью. Руле прибыли в эти края году этак в 1696 из Ист-Гринуича, спустившись вдоль западного побережья залива Наррагансетт. Они были гугенотами из Кода и столкнулись с немалым противодействием со стороны членов городской управы, прежде чем им позволили поселиться в Провиденсе. Неприязнь окружающих преследовала их еще в Ист-Гринуиче, куда они приехали в 1686 году после отмены Нантского эдикта; носились слухи, будто неприязнь эта выходила за рамки обычных национальных и расовых предрассудков и не имела отношения даже к спорам из-за дележа земли, вовлекавшим иных французских переселенцев в такие стычки с англичанами, которые не мог замять сам губернатор Эндрос. Однако их ярый протестантизм слишком ярый, как утверждали некоторые, и та наглядная нужда, которую они испытывали после того, как их, в буквальном смысле, вытолкали взашей из поселка, помогли им снискать убежище в Провиденсе. Этьен Руле, склонный не столько к земледелию, сколько к чтению непонятных книжек и черчению непонятных схем, получил место канцеляриста на складе пристани Пардона Тиллингаста в южном конце Таун-стрит. Именно в этом месте спустя много лет возможно что лет через сорок, то есть, уже после смерти Руле-старшего произошел какой-то бунт или что-то в этом роде, со времени которого о семействе Руле, похоже, ничего больше не было слышно.

Впрочем, еще столетие с лишком эту семью частенько вспоминали, как яркий эпизод в спокойной, размеренной жизни новоанглийского приморского городка. Сын Этьена Поль, неприятный малый, чье сумасбродное поведение, вероятно, и спровоцировало тот бунт, что сгубил семью, вызывал особый интерес, и хотя Провиденс никогда не разделял ужаса перед черной магией со своими пуританскими соседями, широкое распространение в нем получили россказни о том, что Руле-младший и произносил-то свои молитвы не в урочное время, и направлял-то их не по тому адресу. Именно этот слух, вероятно, лег в основу той легенды, о которой знала старуха Роббинс. Какое отношение это имело к французским бредням Роуби Гаррис и других обитателей страшного дома, можно было либо вообразить, либо определить путем дальнейших изысканий. Я задавался вопросом, многие ли из тех, кто знал эту легенду, принимали во внимание ее дополнительную связь с ужасным, которая была мне известна благодаря моей начитанности. Я имею в виду ту полную зловещего значения запись в анналах чудовищного ужаса, которая повествует о некоем Жаке Руле из Кода, приговоренном в 1598 году к костру за бесноватость, а затем помилованном французским парламентом и заключенном в сумасшедший дом. Он обвинялся в том, что был застигнут в лесу, весь в крови и в клочьях мяса, вскоре после того, как два волка задрали мальчугана, причем очевидцы видели, как один из волков убегал вприпрыжку целым и невредимым. Такая вот милая домашняя сказочка, приобретающая, впрочем, зловещий смысл, если принять во внимание имя персонажа и место действия. Я, тем не менее, пришел к выводу, что кумушки из Провиденса в большинстве своем ничего не слыхали о ней. Поскольку если бы слыхали, то совпадение имен наверняка повлекло бы за собой какие-нибудь решительные действия, продиктованные страхом. А в самом деле: что, если какие-то не имевшие широкого хождения слухи о Жаке Руле и привели к финальному бунту, стершему французское семейство с лица городской земли?

Я стал посещать проклятое место все чаще и чаще, изучая нездоровую растительность в саду, осматривая стены здания и внимательно обследуя каждый дюйм земляного пола в погребе. Испросив разрешения у Кэррингтона Гарриса, я подобрал ключ к неиспользуемой двери, ведущей из погреба прямо на Бенефит-стрит; я сделал это потому, что предпочитал иметь более близкий доступ во внешний мир, нежели тот, что могли предоставить неосвещенная лестница, прихожая на первом этаже и парадный вход. Там, где пагубность таилась в наиболее концентрированном виде, я проводил долгие послеполуденные часы, обшаривая каждую пядь, заглядывая в каждый уголок, и солнечные лучи просачивались внутрь сквозь щели в затканной паутиной наземной двери, благодаря которой лишь несколько шагов отделяло меня от безопасного уличного тротуара. Но увы! старания мои не были вознаграждены новыми находками: кругом была все та же угнетающая затхлость, едва уловимые болезнетворные запахи и все те же очертания на полу. Представляю, с каким любопытством разглядывали меня многочисленные прохожие через пустые оконные проемы! Наконец, по наущению дядюшки, я решил обследовать место в темное время суток и однажды в непогожую ночь сноп света из моего электрического фонарика метался по заплесневелому полу с жуткими фигурами на нем и причудливо искривленными слабо фосфоресцирующими грибами. В ту ночь обстановка подействовала на меня настолько удручающе, что я был почти готов к тому, что увидел, если только это мне не показалось, а именно: очертания скрючившейся фигуры , отчетливо выделявшиеся среди белесоватых наростов. Это была та самая фигура, о существовании которой я слышал еще мальчишкой. Ясность и отчетливость ее были поразительны и бесподобны и, глядя на нее, я снова разглядел то слабое желтоватое мерцающее испарение, которое ужаснуло меня в дождливый день много лет тому назад.

Над человекоподобным пятном плесени возле очага поднималась она, эта слабая, болезнетворная, чуть светящаяся дымка; клубясь и извиваясь в темноте, она, казалось, непрерывно принимала различные неясные, но пугающие формы, постепенно истончаясь и улетучиваясь в черноту огромного дымохода, оставляя за собой характерный омерзительный смрад. Все это было отвратительно и лично для меня усугублялось всем, что мне было известно об этом месте. Дав себе слово не покидать своего поста, что бы ни случилось, я внимательно наблюдал за исчезновением испарения и, наблюдая, не мог отделаться от ощущения, что и оно, в свою очередь, плотоядно следит за мной своими не столько видимыми, сколько воображаемыми зрачками. Когда я рассказал обо всем дяде, он пришел в сильное возбуждение и после часа напряженных раздумий принял определенное и радикальное решение. Взвесив в уме всю важность предмета и всю весомость нашего отношения к нему, он настоял на том, чтобы мы оба подвергли испытанию а, если возможно, то и уничтожению ужас этого дома путем совместного неусыпного дежурства по ночам в затхлом клейменом плесенью подвале.

4

В среду 25 июня 1919 года, с разрешения Кэррингтона Гарриса, которому мы, впрочем, не стали говорить о своих истинных намерениях, я и дядя притащили в страшный дом два складных стула, одну раскладушку и кое-какие научные приборы, исключительно громоздкие и хитроумные. Разместив все это в подвале при свете дня, мы занавесили окна бумагой и оставили дом до вечера, когда должно было начаться первое наше дежурство. Перед уходом мы надежно заперли дверь, ведущую из подвала в первый этаж, чтобы наши высокочувствительные приборы, добытые под большим секретом и по высокой цене, могли оставаться там в безопасности столько дней, сколько могло нам потребоваться для дежурств. План на вечер был такой: до определенного часа мы оба сидим не смыкая глаз, а затем начинаем дежурить в очередь по два часа каждый, сначала я потом дядя; при этом один из нас отдыхает на раскладушке.