Не такими доверчивыми оказались поставщики проволоки, но и ее сумел достать и погрузить в вагоны Щеглов. Дело застопорилось маленьким пустячком. Головка гвоздя не могла уже штамповаться известной маркой фирмы, нужно было заказать новый штамп. А кому? Заказать можно было только в Екатеринбурге или в Перми. В довершение всего новая хозяйка потребовала на головке гвоздя вычеканить ее имя: «Гризель»... А где взять такого второго Уланова, который бы сумел на малой головке уместить это слово и сделать не один штамп, а много? Разных размеров, на все станки, а их около сорока.

Щеглов уломал капризную, жаждущую утраченной славы Гризель, и она согласилась выпускать пока гвозди с обычными головками в косую сеточку. Для этого не нужны граверы.

Пришла и проволока. Нашлись и рабочие. Мало ли их сидит в ожидании работы в соседних рабочих поселках. Нашлись и пусковики, не нашлось электричества. Электрический цех по завещанию принадлежал Платону.

Щеглов бросился умолять Платона Лукича «дать электрического току».

Дежурный техник сказал вежливо и холодно!

— Платон Лукич отбыл в Петербург.

Вот тут-то и появилась в игре главная фигура.

Георгий Генрихович Штильмейстер с первого взгляда оценил душевное состояние Фаломеевой, встретившись с нею в ее номере гостиницы. Он избрал тактику, какая подобает вежливому человеку, к какой он часто прибегал в своей практике. Увидев же ее начавшее брюзгнуть лицо, синяки под глазами, неравномерно наведенные брови, потрепанное когда-то дорогое платье, давно не общавшееся с утюгом, он заметил и недопитую бутылку рома на столике. И весь антураж, все относящееся к этой, как он назвал ее про себя, «лахудренной истеричке». И он, нащупывая тональность, обратился к ней:

— Мы ведь с вами когда-то немножечко были знакомы, мадам Гризель...

— Я смутно припоминаю вас. Так много было встреч, обожателей, друзей, а память одна... Горничная, доложившая о вас, назвала...

— Георгием Генриховичем Штильмейстером. Запишите, пожалуйста, — сказал он уже без «мадам», — Гризель, мое имя. Оно пригодится вам на суде.

— На каком?

— Не будем играть, Гризель, в «мышку-норушку», я опытный ловчий кот, но мне не хочется лакомиться вами.

Она попыталась вспылить, но удержалась:

— Что вам угодно от меня?

— Угодно вам, а не мне. Я пришел защитить вас и получить за свою адвокатскую защиту положенный гонорар. Вы, как мне пока еще нетвердо удалось установить, поссорились со своими партнерами.

— Да, а что? Они завидуют мне...

— Не только завидуют, Гризель, но и хотят воспользоваться прибылями гвоздильного завода в равных долях с вами!

— А этого они не хотят? — Гризель показала кукиш.

Гипотеза, построенная Штильмейстером, подтверждалась. Он угадал. Гризель визгливо протестовала:

— Что они дали мне на покупку завода? Сущие гроши... Я содержала их всех. Благодаря мне они получали отличные ангажементы. А-господин Акинфин Клавдий Лукич вел широкий образ жизни, кутя вместе с ними. И я давала ему в долг большие деньги, которые зарабатывала я... Мой голос и моя внешность делали сборы...

— В этом я не сомневаюсь, Гризель. Вами можно только восторгаться. Не верить вашим успехам не может и самый тупой человек...

— Благодарю вас... Благодарю... Не хотите ли, я попрошу кофе? У меня есть ром...

— Как это шикарно! Только позднее... Не верить вашим успехам, — повторил: он, — может только болван. Но, Гризель, какой болван поверит вам, что вы могли скопить сумму, приближающуюся к стоимости завода?

— Но, сударь, я же не только пела. У меня были и те, кому я пела у них дома...

— Но так ли уж много платится за этот вид пения?

— Кому как. Есть, сударь, певицы и танцовщицы, получающие за несколько рандеву дома. Виллы. Дворцы... Положим, я была не такой щукой. Но и не могу отнести себя к аквариумным рыбкам, довольствующимся маленькими червячками. Я могу купить еще два завода на свои накопления...

Штильмейстера оскорбляла эта наглая ложь.

— Послушайте, Гризель. Когда вы будете покупать очередной завод, попросите продать вам серьги с камнями не из бутылочного стекла, а хотя бы из чего-то похожего на самоцветы.

— Сударь! Это у меня театральные серьги. Для сцены. Такие заметнее публике...

— Пусть будет так, Гризель, а рваные и ржавые кружева вы тоже объясните бутафорией?

Гризель, сидевшая положив ногу на ногу, села прямо и одернула юбку.

— Чего вы добиваетесь?

— Я хочу сохранить вам свободное передвижение по империи, а до этого купить у вас завод, в котором вам не удастся сделать и одного гвоздя, если вы не впряжетесь с вашим... Я не знаю, в каких вы отношениях с ним... Если он и вы не впряжетесь в конный привод.

Гризель притихла. Она, кажется, постарела лет на пять в эти две-три минуты. А Штильмейстер делал ход за ходом:

— Вас ваши же друзья уличат в вымогательстве. В спаивании Клавдия Лукича. В шантаже... Вас уличат по многим статьям и параграфам и присудят вам столько лет, что из вашей жизни ничего не останется на престарелые годы. Присяжные вам не поверят, что вы захотели стать заводчицей. В суде присяжных есть и фабриканты. Они умеют смотреть в корень и ниже его.

— А сколько бы вы предложили мне за мой завод?..

— За ваш? Назначает цену продающий.

— Я посоветуюсь с Михеем Ивановичем...

— Его, кажется, трудно будет найти. Крысы первыми убегают с тонущего корабля.,. Завтра я вас жду в девять утра.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Никогда не следует предрешать развязки, как это сделал Вениамин Викторович Строганов. Он предсказывал, что Штильмейстер не заплатит Гризели и пяти рублей. А он уплатил ей уже пятьсот. И когда она, рыдая, размазывала плохой грим и клялась памятью матери: «Я Клавдию Лукичу вручила наличными тысячу двести пятьдесят рублей и простила долги...» — Штильмейстер поверил и сказал:

— Я вам плачу тысячу двести пятьдесят, оплачиваю дорогу и все расходы по поездке в Шальву, с почетом провожаю вас на орловских рысаках до станции. Прикажу вас нарядить в наших «новых модах», устрою для вас в «Веселом лужке» концерт. В цирке вам петь будет затруднительно. А вы подпишите мне купчую на ту сумму, какую вы ухитрились вписать в купчую и принудить Клавдия Лукича подписать ее.

— Хорошо, — покорно согласилась Гризель. — А в обещанные вами наряды войдет беличья шуба?

— Хоть три, — ответил Штильмейстер и пригласил Гризель, назвав Агриппиной Никитичной, в экипаж, чтобы отправиться к нотариусу.

На следующий день вечером орловские рысаки в серых яблоках, запряженные в карету, умчали на станцию Гризель, где она была усажена в купе первого класса и тотчас же свела знакомство с немолодым купцом в касторовой поддевке. Она кучеру дала рубль, другой — носильщику.

Теперь она могла это делать, зная, что набивает себе цену, платя рубли при купце.

Через два дня вернулся из Петербурга Платон. Телеграмма о возвращении завода разошлась с ним. Его встретил Штильмейстер, приехавший на той же паре орловских.

— Ну как, Георгий Генрихович?

— Я так и знал, что телеграмма минует вас... Купил.

— За сколько?

Штильмейстер указал на спину кучера и сказал:

— За столько же, за сколько купила завод госпожа Фаломеева.

Дома же за ужином разговор был другим.

— Я полагаю, Платон Лукич, полагает и Флегонт Борисович, что бухгалтерски все должно быть безупречно. Мы акционерное общество,, и мы не можем объяснять каждому акционеру семейную подноготную. Клавдий Лукич продал завод за девятьсот семьдесят пять тысяч, за столько же мы купили его у госпожи Фаломеевой.

— Но ведь, Георгий...

— И «но» и «ведь» остается при ваших расчетах с вашим братом, а бухгалтерия ему будет начислять прибыли с его пая, который уменьшился на девятьсот и семьдесят тысяч, выплаченных акционерным обществом мадемаузель Гризель...

Глаза Платона и Штильмейстера встретились. Встретились не очень надолго.

— Но ведь, Георгий Генрихович, вы купили завод за тысячу двести пятьдесят рублей плюс шуба и тряпки... словом, не более чем за две тысячи.