счастливой жизни, к великому духовному возрождению. Революционные преобразования в деревне побеждают

потому, что рассчитаны на добрые начала в человеке; человек же, именно потому, что он добр и честен, находит

путь в новую жизнь. Такова центральная, “стратегическая”, если можно так выразиться, мысль рассказов Грина.

У Грина-рассказчика есть одна особенность: главных своих героев он изображает в ситуациях,

являющихся, как правило, критическими, переломными. Никаких сложных предысторий, никакой сюжетной

постепенности. Писатель как бы заранее убежден, что в жизни каждого человека бывает один главный

поступок, в котором, как в фокусе, сходятся, перекрещиваются все основные жизненные линии, и этот-то

поступок и интересует его прежде всего. Оттого и конфликты в его рассказах, в сущности, одноактны.

Объяснить это, вероятно, следует в первую очередь самим характером эпохи: темпы развития советского

общества были столь стремительны, что процесс социального созревания человека по необходимости должен

был протекать неизмеримо быстрее и энергичнее, чем когда-либо, а это значит, что и окончательное

определение места человека в обществе должно было совершаться тоже, как никогда прежде, быстро и

решительно. Это и породило ту взрывчатую бескомпромиссность, которая отличает конфликты гриновских

рассказов.

Художественные принципы, определившиеся в рассказах Эльмара Грина, были использованы им и в

повести “Ветер с юга” (1947). Правда, уже в несколько иной трактовке: хотя основной идейный мотив, в

интересах которого организуется весь материал повести, весьма отчетливо конкретизирован и здесь, нельзя все

же не заметить, что и остальные мотивы имеют в повести не только вспомогательное значение. Главное

прозрение Эйнари Питкяниеми, осознавшего наконец историческую необходимость дружбы с “великим

русским соседом”, произошло не только одновременно со множеством других его прозрений, но и оказалось

неотделимым от них. Национальные интересы, к пониманию которых пришел Эйнари, оказались для него

связанными с интересами социальными, классовыми, — оттого внутренние, “домашние” проблемы финской

жизни зазвучали под пером Грина столь злободневно и самостоятельно.

“Ветер с юга” по справедливости рассматривают как своего рода пролог к роману “Другой путь”. И не

только потому, что в этой повести Грин впервые обратился к теме, которая затем была продолжена в романе.

Дело еще и в том, что в повести, собственно, были уже заключены все элементы того широкого синтетического

воспроизведения действительности, которое с такой отчетливостью и характерностью проявилось потом в

“Другом пути”. Пусть элементы эти еще только-только намечены, пусть конечный авторский вывод звучит еще

несколько форсированно (что сближает повесть с такими, например, рассказами, как “Месть Пекки” и “Мать”),

но главное уже достигнуто — основная художественная мысль произведения рождается как отражение целой

системы явлений. С масштабом и характером этой системы и связано становление эпического начала в

творчестве Грина.

Принципы, на которых построен роман “Другой путь”, внешне как будто ничем не отличаются от тех, что

положены в основу повести: то же неторопливое и обстоятельное повествование от первого лица, то же

стремление показать, как на личном опыте человек убеждается в правоте передовых социальных идей. Глубокая

личная выстраданность идеи — этот постулат незыблем для Грина и здесь, в романе. И при всем том — какой

удивительный контраст! Да, поучительность и знаменательность одной судьбы. Да, выстраданность. Но

сравним для примера, каков тот круг событий, который вызывает переворот в представлениях Эйнари

Питкяниеми, и каков тот реальный жизненный материал, который необходим для прозрения Акселя Турханена.

Дело, разумеется, не в том, что для Эйнари, скажем, достаточно уроков двух войн — “зимней” и “большой”, а

для Турханена урок этот растягивается почти на всю жизнь. Дело в другом, в том, что уроки Эйнари и

Турханена — это выражение двух разных по масштабам и по философской глубине художественных задач,

поставленных Грином в повести и романе: если судьбой Эйнари доказывается принципиальная возможность

того прозрения, к которому он пришел в один из наиболее благоприятных для этого исторических периодов (40-

е годы), то судьба Акселя Турханена свидетельствует о том, что не только возможность, но и необходимость

такого прозрения подготовлена всей историей Финляндии в XX веке.

Образ главного героя романа, Акселя Турханена — образ сложный. Воплощая в себе определенный тип

финского крестьянина, он выполняет в романе еще и некую “дополнительную” функцию: он задуман с таким

расчетом, чтобы те или иные истины, к которым приходит Аксель, давались ему с большим трудом — не иначе

и не прежде того, как он убедится в их единственности. Аксель наблюдателен и смышлен, но почти лишен

способности к обобщению. В каком-то смысле он, пожалуй, из породы тех людей, которые, чтобы определить

вкус морской воды, должны выпить все море — каплю за каплей. Такой человек вызывает добродушную

иронию, но попробуйте оспорить достоверность его конечного вывода! Аксель трудолюбив, добр, по-

человечески порядочен. Мы понимаем крестьянина Ууно, который говорит Акселю, что не желал бы лучшего

соседа. Но Аксель темен, забит, как-то фатально покорен и инертен. И мы понимаем также, почему Рикхард

Муставаара, этот злейший враг Советского Союза и трудовой Финляндии, уверен в том, что ему удастся

использовать Акселя в своих черных замыслах, почему он уверен в своей власти над ним.

Такой тип героя — благодарнейший материал для художника. Он позволяет Грину “пропустить” через его

восприятие по сути дела все наиболее важные явления, всесторонне и глубоко характеризующие исторический

путь Финляндии в течение почти полувека, и сделать из них убедительный, не подлежащий никакому сомнению

вывод.

Приемом этим, надо сказать, Грин пользуется с замечательным мастерством. Его Аксель, при всей

непритязательности и внешней безыскусственности своей повествовательной манеры, оказывается

великолепным художником и искуснейшим рассказчиком. Повествуя о вещах как будто сугубо житейских,

причем находящихся строго в пределах его реального кругозора, он умеет представить их так, что за ними

открываются целые пласты жизни, характеризующие эпоху. Трагическая судьба финской революции, сражение

на болоте, приключения Юхо Ахо — всему этому Аксель не был и не мог быть свидетелем. И все это, однако,

включается в общий поток повествования, нисколько не нарушая его достоверности и непосредственности.

Причем каждый раз Грин находит особые убедительные средства для включения этих разнородных тем,

событий и эпизодов: если рассказы о битве на болоте и о Юхо Ахо развиваются как конкретизация

размышлений Акселя об Арви Сайтури и Юсси Мурто, то трагедия старого Илмари вырастает из сопоставления

двух деталей — слов Ленина, обращенных к Илмари в ответ на его опасения, смогут ли финские рабочие

удержать власть (“Из такой руки упустить? Господь с вами!”), и того, как потом, через много лет, Илмари

потрясенно разглядывает свою правую руку. Символика и конкретность, условность и реальность слиты в

органическое единство, подчинены главной цели — раскрыть судьбу героя в широком и многообразном

взаимодействии с эпохой.

Проблема, которую Акселю Турханену придется решать многие годы, встает перед ним уже в самом

раннем детстве. Его пробуждающееся сознание формируется в атмосфере непримиримого противоборства двух

идеологических позиций, двух мировоззрений. “Никогда финский народ не пойдет на дружбу с русскими,

чуждыми его психологии” — это позиция людей типа кулака Арви Сайтури. “Русские не лучше финнов, как