— Честное слово, Дуди, это в последний раз. Только это — и все. Чтобы нам было чем ее привязать. Без этого мы не сможем ее дрессировать. Нам только одно это и осталось — кожаный ремешок.

— А почему мы тогда назад-то идем? Десять метров прошли — и уже возвращаемся? Зачем же мы дорогу-то переходили? Из-за Морди, что ли? Чтобы тебе с ним не здороваться? Тебе что, жалко, что ли, с ним поздороваться, да? Еще подумает про нас чего. И Коби скажет.

— Ну и что? Да кто он такой, этот Коби-то твой? Отец он мне, что ли?

— А если он разозлится? И Хаим с Ошри… Они тоже…

— Что Хаим с Ошри? Ну что Хаим с Ошри? Да они еще сосунки совсем. Вот увидишь! Когда-нибудь они поймут, кто такой этот Коби.

— Не, Ицик, так нельзя. Если Коби разозлится, он нам деньги на кино давать перестанет. А я без кино не могу.

— Ладно, хватит уже ныть. Ты лучше на нее посмотри. Она нас слушает. Видишь, как смотрит? Будто все понимает. И то, что было, понимает и чего еще даже не было. И ей все абсолютно до лампочки. Смотри, как она мой палец лапкой держит. Сдохнуть можно. Она сильная. Но и нежная тоже. Слушай, а как ты думаешь, она знает, что она только наша и больше ничья? Эй, ты куда? Нам же сюда.

— Не-е, Ицик, я к этим солдаткам-инструкторшам в квартиру больше не полезу. Я зарок дал. Больше я туда ни ногой. Папой поклялся.

— Ты что, Дуди, совсем уже, что ли? Не поймешь тебя, честное слово. Ты ее хочешь или нет? Как мы ее без кожаного ремешка дрессировать-то будем, а? Ладно, не ссы. Чего ты так распсиховался? Не боись, я уже обо всем подумал. В понедельник все солдатки пойдут в Дом культуры, так? Они там ликбез проводят, читать-писать учат. Ну, куда еще наша бабушка ходит.

— Откуда ты знаешь, что она туда ходит? Мы ж ее сто лет не видели.

— Я ее на прошлой неделе видел. Она туда с другими бабками входила. Они в четыре начинают. Так что тебе бояться нечего. И вот еще что. Чтобы я больше от тебя не слышал, что ты папой клянешься. Нет у нас папы, понял? Нельзя клясться тем, кого нет. Ты меня понял или нет?

— А если какая-нибудь солдатка заболеет и дома останется? Что тогда? Или там, к примеру, ей на занятия идти не захочется и она больной притворится? Короче. Я хочу, чтоб ты пошел со мной. Сначала постучимся в дверь, и, если никто не откроет, тогда я залезу. А с чего ты взял, что у них кожаный ремешок есть?

— Будь спок, я знаю.

— Да откуда у них кожаный ремешок?

— Оттуда. Помнишь эту, высокую? Ну, которая в босоножках с ремешками до колен ходит? Она в шесть утра встает, чтобы их завязать.

— A-а, эта? Конечно, помню. Ее Шуламит зовут. Она с Лиат дружит.

— Ну вот. Мы эти ремешки у нее и отрежем. С обеих босоножек. Свяжем их один с другим — ничего лучше и не надо. Она ведь все равно их уже не надевает. Над ней все из-за них смеются.

— Что, правда, что ли? Слушай, а точно! В них ноги и в самом деле на мясо похожи. Когда его перевязывают, чтобы в субботнюю осину положить.

— Вот эти ремешки и отрежешь. Раз — и готово.

— Ладно, я им тогда заодно еще и книжку верну. Положу ее в шкаф, и все. Как будто она там так и лежала. Только вырву две наших страницы.

— Ты чего, вообще уже? Не понимаю я тебя.

— Но ты же сам сказал, что мы ее вернем. Вот, ты опять другое говоришь. Ты сказал: «Мы только на соколов посмотрим и вернем». И еще сказал, что мы не воры.

— He, Дуди, ты точно умом тронулся. Если мы ее сейчас подложим, они сразу поймут, что это мы. Короче, забудь ты про эту книжку, понял? Мы ее как-нибудь потом вернем, когда они еще куда-нибудь слиняют. Не, мы ее лучше в школу вернем. Как будто это они сами. Как будто они ее там забыли. Дай-ка мне лучше немножко мяса. А то она опять голодная. Видишь, как орет? Только, знаешь, есть одна загвоздка. У них там, когда радиола сломалась, им еще заодно и жалюзи починили. Так что через окно больше не влезешь. Такие дела.

— Знаешь, Ицик… Если там будет Лиат, мне конец. Я не могу, когда она мне в глаза смотрит. Не могу — и все тут. Если она меня там поймает, она, может, даже плакать будет. Она, может, потом и не скажет ничего. Но эти ее глаза… Я не могу, когда она мне в глаза смотрит. Убивают они меня просто, эти глазищи ее.

— Снова-здорово. Да пойми ты, дурья башка. Она же тебя таким макаром просто за жабры держит. Лиат утром. Лиат в полдень. Лиат танцует. Лиат в кино. Лиат в школе. Лиат в центре поселка. Лиат лежит в постели и видит сны. Не Лиат, а прямо индийский фильм какой-то. Ты вон за одну ее улыбку на все, что угодно, готов, а сам у нее даже в прихожей не был. Она тебя на порог не пустила. Нет уж, дудки. От меня ни одна баба не дождется, чтобы я так в нее втюрился. Черта с два. Да и вообще. Она скоро из армии дембельнется и домой уедет. А про тебя даже не вспомнит.

— Вечно ты, Ицик, одни гадости говоришь. Если ты людей не любишь, я что, тоже от них бегать должен, да? Ну что с того, что Лиат мне по ночам снится? Тебе-то какое дело? И улыбка ее… Чего ты к ней привязался? Что ты в этом понимаешь? Тебе-то она, может, и улыбается, а со мной она хохочет, понял? И смотрит на меня этими своими глазищами. Короче, не полезу я к ней в квартиру, ясно? Не полезу и все, хоть режь. Я туда только через дверь войду. Да и то, если только Лиат меня сама пригласит.

— Не полезешь, значит?

— Не полезу.

— Дурак ты, Дуди, и не лечишься. Бегаешь все время, как идиот, за перелетными птичками. Не пойму я тебя. Ты что, не знаешь, что они добровольцы? Нет? Они через полгода обратно к себе в Америку вернутся, и больше ты их никогда не увидишь. Ты что же думаешь; кто-нибудь из них к тебе придет, скажет: «Ай лав ю, Дэйвид!» — и предложит поехать с собой? Да ни в жисть ты эту Америку не увидишь, понял? Разве что фотография твоя туда полетит, и все. Ну, эта, где они на гитаре играют, а ты сзади притулился. Только фотография одна в Америку и полетит, понимаешь? Фотография! И вообще, на кой они тебе, эти инструкторши, сдались-то? Убей Бог, не понимаю. Они ж только спят и видят, как бы отсюдова сдернуть. Посмотри вон на них в пятницу, когда они в школу приходят. С самого утра только и делают, что на часы смотрят да минуты считают. А если ты завтра с ними на улице повстречаешься, они на тебя даже не взглянут. Как будто ты воздух.

— Ну ладно тебе, Ицик. Хватит!

— Я еще не кончил. Послушай, что тебе Ицик говорит: он тебя плохому не научит. И эти вон тоже. Которые сюда на два года на заработки приезжают. От них тоже проку никакого. Они ведь почему сюда все едут-то, а? Да потому, что у них деньги кончились и они в большом городе жить не могут. А у нас в поселке можно и без денег прожить. Вот они и приезжают. И смотрят на тебя так, словно только что из миквы[22] вылезли. Как будто они все из себя чистенькие такие и как будто Бог просто чего-то там перепутал и по ошибке бросил их после миквы в мусорку. Каждый день только и делают, что деньги подсчитывают, которые здесь заработали, и дни считают, чтобы поскорее в город слинять. Все они отсюдова убегут, Дуди, все до единой. Поверь мне. Да еще и смеяться над тобой потом будут. Смотрите, мол, какой этот Дуди придурок. Думал, что тоже отсюдова выберется. Не понимает, дурачок, что он всего-навсего жалкая курица. Куда ему из своего курятника бежать-то? Два метра по двору пробежит — и ку-ку. Короче, слушай, что тебе Ицик скажет. У меня к тем, кто приезжает и уезжает, доверия нету. Не дождутся они от меня, чтобы я им свое сердце на блюдечке преподнес. Чтобы они делали с ним, что захотят. Приехали, побыли, отчалили — ну и скатертью дорога. Я их и до приезда сюда знать не знал и после отъезда знать не хочу. И запомни раз и навсегда: самое дорогое, что у нас есть, это наша родня. Усек?

— Родня, говоришь, да? А что ж ты тогда, как только я про папу заикнусь, сразу говоришь: «У нас папы нету»? И Коби тоже. Как только я скажу «Коби» — ты сразу прям до неба подпрыгиваешь. Как будто тебя собака укусила.

— Коби, Коби… Я же тебе тыщу раз говорил: Коби думает только о себе. Сколько можно повторять?