С крытого тока слышался смутный гул молотилки. Хайдар сразу представил себе, как девушки подают в машину снопы, мальчишки волоком перетаскивают солому.

Айсылу, беспокоясь о его раненой ноге, еще днем вернула Хайдара с поля, приказав никуда не выходить из дому. А вот теперь на душе у него неспокойно: как там работают? Успеют ли намолотить достаточно хлеба для отправки на элеватор?

Хайдар ворошит пальцами густые волосы и уносится мыслями далеко-далеко: к поездам, мчащим на фронт хлеб и оружие, к дымящим заводам. Перед его глазами встает красная от зарева пожарищ Волга, суровые лица воинов. Всю страну, поднявшуюся на битву, видит сейчас Хайдар перед собой. Взволнованный, подходит он к столу и начинает быстро записывать то, что скажет завтра колхозникам.

Время близилось к полуночи, когда у самых ворот кто-то рванул гармонь. Хайдар встал раздосадованный: кто бы мог в такую горячую пору баловаться с гармонью? Но тут же вспомнил: «Зиннат!.. Наверное, сидел с Султаном».

И действительно, в сени, растягивая гармонь, ввалился Зиннат.

— Здорово, философ! В небесах паришь?

Он поставил гармонь на пол и, качнувшись, сел на нее.

— Есть папиросы? Дай одну!

Будь это в другом месте, возможно, Хайдар и обошелся бы с ним круто, но с гостем он не мог быть резким.

— Откуда ты... такой? Как говорится, ни в пятницу, ни в воскресенье...

Зиннат горько улыбнулся:

— Ведь я утешитель страждущих. Где солдаток утешу, а где и фронтовика... возвратившегося к жене. Поднимая их настроение, и свое поднимаю... Ты, конечно, хочешь сказать, почему я хожу таким забулдыгой?

— Что ж говорить, если и сам знаешь.

— Во, во! — многозначительно поднял палец Зиннат. — Спасибо тебе за это. Что значит воспитанней культура! Умеешь уважать человека. Это похвальное качество, философ! А Тимери-абзы начал было кричать: «В самую страду пьянствуешь! Совесть надо иметь!» Не выношу людей, которые лезут с нравоучениями. Ты заставь меня навоз возить, камни дробить, но души моей не трожь, не касайся моей раны!.. Может, я этим накипь с сердца смываю?

Зиннат был весь какой-то всклокоченный — в расстегнутой гимнастерке, с непокрытой головой. Необычно развязный и разговорчивый, он, казалось, даже рисовался своей нетрезвостью.

— Первым делом мы зашли к дедушке Айтугану, выпили у него. Потом пошли к Шамсутдину. У него тоже выпили, только уже под скрипку да с песнями. Прибежала с поля Юзлебикэ-апа и затащила к себе. «Не отпущу, говорит, без угощения лучшего друга моего мужа!» А там еще в двух или трех местах побывали. Но уж коли не берет хмель человека, так действительно не берет. Меду пил Султан ковшами, водку стаканами — и даже не морщился! Видно всем: пламя у него внутри, а залить не может. «Эх, говорит, джигиты, знали бы вы, что у меня на душе творится!» Вздыхает и поет. А песня-то какая!

Зиннат расчувствовался и замолк.

История с Султаном подействовала и на Хайдара.

— Сильный человек! — сказал он, нервно закуривая папиросу. — Горит сердце, а не размяк. Знаешь, меня очень тронуло отношение людей к Султану. Видел, как почитают солдата! Как стараются исцелить его рану! Народ, он, братец мой, могучая сила. В тяжелые дни он станет для тебя и отцом и матерью родной... А как эта самая... Апипэ? Не показывалась?

— Показалась. Прибежала к Айтугану, стала на колени у порога и молит: «Не срами перед людьми, крылышко мое! Конь о четырех ногах, и то спотыкается. Прости, давай помиримся!» Да куда там! Султан — что камень. «Завтра, говорит, отправлюсь в Сталинград. Жив буду или нет, не знаю, не репу ведь еду сторожить. А коли погибну за родину, так хоть душа будет чиста!.. Ты, говорит, сама поганая, и душа у тебя поганая, уйди с глаз моих!» Слышишь? «Не ты, говорит, близкий мне человек, а вот они...» — и обнимает нас.

Зиннат заволновался, стал что-то искать в карманах, облизывая запекшиеся губы. Хайдар достал из-под стола горшочек с катыком, развел в ковше айран и протянул его гостю. Тот с детской покорностью взял ковш и, захлебываясь, выпил его до дна. Потом, облегченно вздохнув, взглянул на пустой ковш, на смородину за окном и перевел глаза на спокойное лицо Хайдара.

— Айран, черная смородина, комсомол, доклады... — сказал он, словно завидуя чему-то. — Ты живешь полной жизнью, философ! Ты чувствуешь себя полновластным ее хозяином.

Хайдар дал Зиннату папиросу и, взяв стул, уселся против него.

— Ведь и ты, надеюсь, хозяин своей жизни?

— Как тебе сказать?.. — Зиннат заметно отрезвел и уже говорил по своему обыкновению медленно, с трудом подыскивая слова. Он как-то по-стариковски согнулся и, облокотившись на колени, уставился грустными глазами в пол. Из коротких рукавов выцветшей, поношенной гимнастерки выглядывали тонкие костлявые запястья.

«Совсем скис джигит!» — подумал Хайдар.

— Я сегодня видел странный сон, — продолжал Зиннат сдавленным голосом. — Будто левая моя рука здорова и я играю на скрипке... нежную такую мелодию. Мелодия постепенно разрастается, становится бурной, стремительной. Потом вдруг возникают зеленые привольные луга... Нет, путаю. Не луга, а светлое, радостное чувство, и мелодия льется свободно, легко. И вот в эту мелодию вливается тихий, трогательный напев, ну... как бы робкий голосок юной девушки. Но тут я слышу... — Голос Зинната стал глуше, по бледному лицу прошла мучительная судорога, — слышу, что скрипка моя фальшивит. Я вздрогнул: ведь своей игрой я оскорбляю музыку, унижаю ее, будто лаптями прохожу по сокровенным чувствам юной девушки, доверившей мне свою песню!.. Представляешь, что творится в такой миг в сердце музыканта?.. — едва слышно прошептал Зиннат дрожащими губами. — Теперь мне осталось только мучить музыку... Чудесные звуки покинули меня, улетели, как улетают птицы из опостылевшего им гнезда. Это тяжко, Хайдар, тяжко!..

За окном поднялся ветер, закачались, зашумели деревья, и уже совсем близко сверкнула ослепительная молния.

— Так... — протянул Хайдар, прерывая наступившее молчание. — Выходит, это у тебя не сон, а явь... Но хорошо, что ты так любишь музыку. Я уважаю тебя за это. Искренне уважаю!

Зиннат нетерпеливо дернул плечами.

— Погоди, погоди! Не будь ребенком, Зиннат! Ведь ты талантливый человек. И если ты со временем сумеешь стать большим музыкантом, это и для нас, байтиракцев, будет большой радостью.

— Как? С этими пальцами? — вскрикнул Зиннат, вытягивая вперед руку в перчатке. — Ты смеешься надо мной?

— Спокойнее! Предположим даже, что у тебя не заживет левая рука. Но ведь правая-то у тебя цела! Почему бы не учиться играть на скрипке правой рукой? Бывает и такое...

— Да ведь это дубины! — растопырил Зиннат пальцы правой руки. — Ими можно только дрова колоть, камни дробить, а приучать их к струнам скрипки уже поздно. Да, братец, поздно!

Глаза Хайдара посуровели:

— Вот это мне и не нравится больше всего. Очень не нравится! Извини меня, но так может говорить ленивый или совсем пустой человек!.. Почему ты вечно хнычешь? Почему не попытаешься найти выход из положения?!

— Я говорю, тебе, это невозможно!

— Ошибаешься! Человек рождается не для того, чтобы прогуливаться по бархатным коврам. Я не считаю настоящим человеком того, кто плетется за событиями, не вкладывает свои усилия в общее дело; его можно уподобить лишь ведерку с дегтем, которое покорно следует всюду за телегой только потому, что его привязали к задку. Ахать да охать, вздыхать... нет, это противно. И даже вредно. Вредно не для тебя одного, но и для других.

— Я не могу причинить вреда другим! Мне дела нет до других!

— А вот причиняешь!