— Господи, а что я могу сделать?.. — бормотала Хадичэ.

Старуха не знала, к кому же ей пойти со своими думами. Пробовала со стариком поделиться. Остановила его прямо на дороге у своей полоски:

— Что будем делать? То смерть Газиза заставила постареть, теперь из-за невестки стареешь... Неужто будем дожидаться, когда посмешищем станем для людей?.. Газиз во сне с обидой явился. Отец ты ему или нет? Почему не поговоришь с ней?

Тимери, поглаживая бороду, долго и с грустью смотрел в сторону Яурышкана, потом ласково, словно утешая ребенка, провел широкой ладонью по ее спине.

— Мать, — сказал он, — и мне дорого наше дитя. И у меня сердце о нем болит. Подумай все-таки, не ошибаешься ли ты? Есть друзья, а ведь есть и недруги. Не от зависти ли затуманивают тебе голову? Ведь невестка все время у меня на глазах. Не такой она человек, старуха! Ты же сама знаешь, трудная сейчас пора. Хорошо, ежели вовремя уберем да сдадим хлеб. А ежели нет — опозорится наш «Чулпан». Пшеница невестки тут решает. Мы хотим сравняться с Аланбашем. А невестка, она в коренники впряглась. Мы говорим всем: «Бригада Нэфисэ дает сто пятьдесят — двести процентов, а вы почему отстаете? Неужто мочи не хватает?» И тянутся за ней и другие... Не принимай в обиду, мать, не все ты понимаешь, к старому тянешь! Умница твоя невестка и ведет себя хорошо. Не трогай ты ее! Вот поставим колхоз на ноги, кончится война... Ведь Нэфисэ еще очень молода, не будет же она весь век нас с тобой стеречь. Коли соберется замуж, сам, как родной дочери, свадьбу сыграю... — И тут же он перешел на свое: — В третьей бригаде с молотьбой плохо. Ежели не вернусь, значит, заночевал на стане. — Сказал это и пошел своей дорогой.

После разговора с Тимери Хадичэ как будто успокоилась немного, но вспомнив скорбное лицо сына, снова потемнела. «Завертелся совсем, — подумала она о муже. — Разве ему до нее? Не замечает небось по простоте своей, а последить не догадается!»

6

Наконец Хадичэ решила кончить работу и принялась подбирать колоски. Вдруг она увидела на дороге быстро шагающего военного человека. Сердце Хадичэ забилось учащенно.

Ах, это материнское сердце! На что только оно не понадеется!

Хадичэ быстро собралась и, положив серп на плечо, вышла на дорогу. Не успела она сообразить, кто это, как к ней подошел, крепко ступая по земле огромными сапогами, высокий круглолицый солдат.

— Хадичэ-апа, соседка! Жива-здорова?! Не узнаешь, что ли! — вскрикнул, улыбаясь, солдат. — Да ведь я ваш сосед, Султан! — И он радостно протянул ей обе руки.

О Султане рассказывали, что он попал в окружение под Ленинградом, а после, кажется, и писем от него не было. Вспомнив, что Апипэ непристойно вела себя без него, продала зачем-то надзорные постройки, Хадичэ совсем растерялась.

— Господи, Султангерей! Живой, значит?.. Радость-то какая! — проговорила она дрожащим голосом и заплакала.

Они пошли рядом. Султан говорил и беспрерывно поглядывал в сторону деревни.

— Живой, Хадичэ-апа, живой... Вернулся, да ненадолго, на один денек. Мы едем туда, вниз по Волге, вот я и отпросился у командира, сошел на своей пристани. Слыхали небось, дела там у нас какие?..

— И впрямь-то ненадолго! Хоть бы дня на два, на три... Эх, дети, дети!.. — сказала уже более спокойно Хадичэ. — А насчет Сталинграда слыхали. Как не слыхать? К Волге ведь идет... Говорят, как Я'джуж и Ма'джуж[38], все на пути сметает... Неужто до Волги доберется, Султангерей?!

Султан шел широким армейским шагом и жадно смотрел вокруг. Война заметно изменила его. И шагал он тверже, и в плечах будто стал шире. А раньше был какой-то вялый, болезненный.

— Точно, идет фашист!.. Идти-то идет, Хадичэ-апа, что скрывать, да вот уходить как будет?! Волга — это не шутка, Хадичэ-апа. Потому и говорю: прийти-то придет, да живым вряд ли уйдет! Это тоже точно! — Солдат смотрел на кучи скошенного гороха, на копны ячменя, стоявшие по краям дороги. — Хлеба-то какие хорошие уродились! — сказал он. — Теперь бы только убрать вовремя... А яровые на Яурышкане?.. Так, так!.. Ну, а Апипэ как живет? Здорова?..

Султан улыбался, ожидая рассказ о своей жене, о том, как тоскует, ждет его.

У Хадичэ даже в глазах потемнело. Ведь Апипэ вчера мужчину с пристани привела. «Что сказать?» — испуганно думала она, отворачиваясь в сторону, чтобы скрыть смятенье.

— Здорова-то она здорова... — еле выдавила Хадичэ. — В бригаде у нашей невестки работает. Да сегодня что-то дома была. По делу, видно, вернулась с поля.

— Ага, здорова, значит? Почему же не писала мне? — Султан тихо усмехнулся. — Своя ведь, близкая, Хадичэ-апа... По правде, соскучился я по ней. Сидишь на отдыхе после боя и думаешь... вспоминаешь! Беспокоишься все: здорова ли, не случилось ли чего? А во сне приснится, радуешься целый день, веселый ходишь...

Он пристально разглядывал раскинувшийся перед ним Байтирак; окинул взглядом речку, огороды, одетые зеленью улицы и, разволновавшись, вдруг часто заморгал глазами:

— Вот он!.. Родной уголок!

Боясь, как бы сосед опять не заговорил об Апипэ, Хадичэ принялась рассказывать о колхозных делах, передавала деревенские новости, но как только взгляд ее падал на сияющее лицо солдата, у нее сердце сжималось и даже дыхание перехватывало.

Когда они дошли до двух сосен, Султан торопливо поправил ремень, сдвинул набекрень пилотку и проверил кончиками пальцев, не подвернулся ли ворот гимнастерки.

— Скоро будем дома! Вон ивы на вашем огороде! — показал он на густо разросшиеся купы деревьев.

— Да, да, наши ивы. Не забыл еще, сынок!..

— Разве забудешь, Хадичэ-апа! Закроешь глаза — и деревня, вот как сейчас, перед тобой. Мысленно проходишь по ее улицам, пьешь воду из родника, ходишь по бережку реки, видаешься с близкими. Родина, она, оказывается, очень дорога, Хадичэ-апа. Любите ли вы ее, как мы, солдаты, любим?

— А как же? И нам она очень дорога. Потому и трудимся мы, ночей недосыпаем, чтобы сыновья наши сыты да одеты были.

— Верно, верно, Хадичэ-апа!.. Такая у меня злость на фашиста, кажется, сколько ни убивай, все мало! Приходилось мне и из автомата стрелять и в штыковую атаку ходить... Вот сейчас повидаюсь с родными, и снова на фронт. — Он нагнулся к Хадичэ, словно боялся, что кто-нибудь услышит его в поле, и прошептал: — Есть у нас такое оружие! Въедливая штучка... Только ты не спрашивай, я не скажу! Со временем услышишь, — подмигнул он и молодцевато сдвинул пилотку на голове. — Вон тесовая крыша с железной трубой — моя ведь, а? Дымок вьется... И чего она дома сидит в такую страду?.. Погоди, разыграю-ка я ее, войду тихонечко, чтобы не слыхала.

Прошли речку и поднялись на улицу.

Солдат, взволнованно одергивая гимнастерку, шагнул к родному дому.

7

Сердце Хадичэ бурно колотилось в предчувствии того страшного, что может произойти сейчас. Она боялась, что Султан в гневе погубит и тех, кто в доме, и себя. Но как же остановить его?

Она ушла было в клеть, сказав себе: «Пусть глаза не видят, уши не слышат!» — но, вспомнив, что у Султана нет даже родителей, раздумала и прошла на всякий случай в садик к себе, откуда виден был двор соседей.

На скрип калитки у Апипэ из-под крыльца с лаем выскочила черная, кудлатая собака с белой подпалиной на шее. Но, услышав знакомый голос, она заюлила, завизжала и, как бы моля о прощении, припала к земле и на брюхе подползла к хозяину.

Султан присел на корточки и погладил собаку, а та ластилась к нему, взвизгивала от радости. Вдруг глаза Султана удивленно уставились на голое место рядом с сенями, где раньше стояла клеть. И на месте амбара высилась только куча навоза. Сквозь проломы в заборе виднелись соседние огороды. Счастливую улыбку, недавно сиявшую на лице солдата, словно рукой смахнуло. Он недоуменно повел глазами по одичалому, заросшему лебедой да крапивой двору: всюду валялись помятые тазы, битая посуда, тряпье...