Солдаты отступили от толпы на полшага и выставили вперед острия мечей. Учителя, ухватив за руки, подтащили и поставили на колени на залитую кровью землю лицом к толпе. Полковник не спеша обошел его:

– Ну что, старик? Настало твое время трясти бородой! Объясни своим людям, что нехорошо убивать ремтийцев, ведь всякая власть от Бога, правда? Разве можно желать власти лучшей, чем власть нашего императора? Мы принесли вам закон и справедливость, а вы это не цените. Объясни им, что Ремту не нужны невинные жертвы – мы караем только преступников. А впрочем… Дело твое – можешь просто помолиться перед смертью!

Полковник отошел в сторону, взглянул на собственную укоротившуюся тень, на высокое уже солнце и приготовился терпеливо ждать: «Наверное, это бесполезно, и, в конце концов, придется просто забрать с собой парочку иревов покрепче и втолковать им, когда, где и как они убивали ремтийцев. Это ненадежно и хлопотно, но что делать…»

Аввин долго молчал, обратив лицо к небу. Затем, в напряженной тишине, он сделал жест омовения и заговорил. Сначала тихо, потом все увереннее и громче. Внутри и снаружи оцепления толпа отвечала стонами, всхлипами, вздохами.

– …Вспомни, Господи, что над нами свершилось, посмотри на поругание наше! Наследие наше перешло к чужакам, дома наши – к иноплеменникам. Мы сделались сиротами без отца, а матери наши как вдовы. Мы пьем нашу воду за деньги. Нас погоняют в шею, мы работаем и не имеем отдыха. Мы протягиваем руку к язычникам, чтобы насытиться хлебом. Отцы наши грешили, а мы несем наказание за беззакония их. Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их!…

Слова старика звучали чуть иначе, чем обычный говор иревов. Полковник недоуменно взглянул на командира охраны:

– Он по-иревски? Ты понимаешь?

– Да… Это какой-то старый диалект. Они, наверное, и сами его не понимают. Скорее всего, он читает по памяти ихний Свиток.

– Ну-ну, послушаем…

Голос старика постепенно креп. Он долетал уже до самых дальних домов на площади, в нем появились даже какие-то грозные нотки и некий ритм, как будто он читал стихи:

– …держит чашу – чашу гнева великого: МА!.. И полна чаша та, и осталась лишь капля, чтобы излился гнев Божий в мир этот: СЭ!.. Будет страшен день тот, ибо в правой руке держит меч Он разящий: АХ!.. Мы звали Его на воле и в рабстве, в малой радости и в горе великом: МА!.. Услышал Он голос народа и отверз уста свои: СЭ!..

Полковник вновь вопросительно взглянул на командира охраны. Тот недоуменно пожал плечами.

А ритм становился все более явственным, и толпа, кажется, начала отзываться на него – сначала дружным выдохом, а потом и невнятным шепотом. Командиры сотен, стоящих в оцеплении, сошлись и о чем-то заговорили, поглядывая на начальство. Они тоже ничего не понимали.

А ритм все нарастал, все явственнее звучал ответ толпы: короткая фраза и – МА!; еще несколько слов – СЭ!; опять короткая фраза – АХ!

В конце концов и полковник всерьез забеспокоился:

– Что это он, а? Молится?!

– Черт их разберет, командир…

Вот уже вместо нескольких слов в паузах звучат одно-два, уже можно различить слова ответа. Старик даже не говорит, а почти скандирует, воздевая руки к небу.

Это пора прекращать, но даже солдаты оцепления замерли с мечами в руках. Они чуть покачиваются, приоткрыв рты, и вот-вот сами ответят: МА-СЭ-АХ!!

Казалось, из всех присутствующих гипнотизирующе-странный ритм молитвы не затронул только двоих – приезжего учителя Лавепа и стоящего рядом с ним молодого ирева. Первый плакал и пытался молиться по-своему, но не мог сосредоточиться и в отчаянии шептал: «Нет, нет!.. Господи, только не…» Незнакомец же осматривался по сторонам, пользуясь тем, что стоявшие рядом солдаты окончательно переключили внимание на толпу.

Командир охраны не выдержал первым:

– Господин полковник, не пора ли?

– Он, кажется, уже сам закругляется!

Аввин, подняв лицо к небу, что-то выкрикивал в пространство над толпой, а она отвечала. Это было похоже на огромные кузнечные мехи, на неторопливую поступь гиганта – МА-СЭ-АХ!

Лавеп вздрогнул от прикосновения и открыл глаза: молодой ирев протягивал к нему левую руку открытой ладонью вверх. Старик, забывшись в отчаянии, все еще прижимал к груди расщепленные обломки своего посоха…

Лежа на плоской крыше, Вар-ка шептал Николаю в ухо:

– Вон того парня видишь? Он что-то замышляет. Если начнется заваруха – уходим к горе и ни во что не вмешиваемся! Понял?

– Понял, но…

– Тихо! Голову не поднимай!

На очередном выдохе Аввин качнулся назад и, не опуская рук, поднялся на ноги: МА-СЭ-АХ!!

Они посмотрели друг другу в глаза: полный отчаяния и боли взгляд Лавепа не встретил отклика, и старик содрогнулся. Плохо понимая, что делает, он разжал потный кулак и положил на ладонь незнакомца обломок палки…

Полковник передернул плечами, как бы стряхивая наваждение:

– Все! Пора кончать!

– Выполняю, командир!

Поднимая свой длинный кавалерийский меч, командир охраны шагнул к Аввину. Он чуть замешкался, соображая, что лучше: колоть или рубить?

Почти безумные глаза старика, казалось, готовы были выскочить из орбит – вместе с толпой, окруженной солдатами, он поднимался и опускался на гигантских волнах какого-то радостно-мрачного, бездонного и неотвратимо-жуткого экстаза: МА!-СЭ!-АХ!! МА!-СЭ!-АХ!!!

И еще раз – последний. Потому что это – все, потому что больше уже некуда, потому что дальше и ближе, выше и ниже только взрыв и бездна, край и бесконечность… все: МА!-СЭ!-АХХ!!!

Командир охраны решил все-таки ударить – сзади наискосок в основание черепа…

И как продолжение последнего «АХХ», как завершение выдоха или начало вдоха, как пронзительная трещина в мироздании – одинокий и жуткий визг: И-И-И-Я-А!!!

Закаменев в шоке, захлебнувшись глотком безнадежной, смертельно-немыслимой радости, люди смотрели.

Пять бесконечно долгих мгновений они смотрели.

Люди смотрели, как бьет бич их Бога.

Вар-ка был, пожалуй, единственным из присутствующих, кто разглядел начало движения. Предчувствие не обмануло его, и он верно угадал исходную точку следующей сцены. Молодой ирев, что стоял рядом с Лавепом в окружении солдат, незаметно забрал у старика палку. На втором слоге финального повтора он, резко согнув ногу в колене, ударил в пах солдата, стоявшего сзади. Не останавливаясь, двигаясь стремительно и экономно, он ткнул расщепленным концом палки в лицо солдата, стоящего справа (прикрыться щитом тот, конечно, не успел). Чуть присев на опорной ноге, сделал короткое сметающее движение правой – подсечка, – и третий солдат, пытаясь сохранить равновесие, отлетел в сторону. Дальше – два длинных разгонных шага, крик и прыжок.

Взмахнувший мечом командир охраны получил мощный удар двумя ногами в плечо и отлетел в сторону, сталкивая щитами двух своих подручных. Нападающий, как кошка, приземлился на ноги, но, вместо того чтобы продолжить атаку, схватил себя за пояс. Длинная засаленная тряпка полетела в сторону…

Миг неподвижности – ирев замирает в стойке: чуть согнутая правая нога впереди, левая рука с обломком палки отведена в сторону, в правой, выставленной вперед, извивается (?!) узкая полоса светлого металла.

Полы его халата распахнуты, видна безволосая грудь и мускулистый живот. Конец первой сцены.

На самом деле действие происходит почти без пауз – это доведенное до исступления сознание зрителей растягивает время. А оно, кажется, течет для участников по-разному.

И-И-ИЯ!!! – новый крик и вихрь движений. Странное оружие в руке ирева как бы растворяется в воздухе. В неуловимо-жутком танце мелькают его руки, ноги, полы халата.

Командир охраны и ближайший солдат выпускают оружие и валятся на землю. Другой солдат, сбитый на землю раньше, встает на ноги и устремляется за иревом, запоздало пытаясь прикрыть полковника. Он не успевает – ирев проносится мимо и атакует остальных охранников. Полковник кажется невредимым и по-прежнему стоит, сложив на груди руки. Солдат замирает перед ним и, оцепенев, смотрит, как срезанная голова командира начинает валиться набок.