Удивительны по своей искренней, прямо советской посконной корявости, однако правдивы и трогательны строки из его некролога в журнале «Люди» на сайте peoples.ru.
Вот совсем карикатурные строки:
«Наум Олев родился в Москве. Уже в юности он открыл в себе писательский талант. Особенно хорошо у него получалось сочинять стихи к мелодиям».
А вот еще более карикатурные: «В 1970 Науму Олеву было предложено написать музыку к фильму «Миссия в Кабуле». Работа понравилась руководству и Олеву было предложено дальнейшее длительное сотрудничество».
Каковы строки! Это настоящий патентованный идиотизм, о современники, так писали в советское время, и так уже не пишут.
Именно к тому времени, когда неведомому «руководству» понравилась работа, и относятся «Вегка», лошади и гости все в белом.
Оскар Фельдман о Нолике:
«Олев — это очень дорогой для меня человек, он сыграл важнейшую роль в моей жизни. Он был прекрасным человеком, замечательным, совершенно не похожим на других поэтом».
«Важнейшая роль», «прекрасный человек» — словесные штампы тех далеких времен, к которым относятся «Вегка», ее белая жопка, черная кобыла, белый «мерседес», друг Витя Щапов.
На могильном камне Наума Олева на новом Донском кладбище над графическим изображением его, по правде сказать, ужасного переломленного кривого лица в круглых очках высечена еще более ужасная фраза:
«Я умер задолго до смерти». И его подпись.
Дополнительный штрих. Он родился со мной в один день — 22 февраля. И прожил 70 лет.
Впервые он появился для меня как отец девки Андрея Гребнева, руководителя питерского отделения партии. Девку, по-моему, ее звали Ксюша, я видел, высокая, сиськи-письки — все на месте, по виду — заносчивая, и ясно, что из хорошей семьи. Кто такой Виктор Топоров, я узнал много позднее, оказалось — отец ее. «Помните, у Андрея была девка, Ксюша?»
Когда эта сексапильная девка появилась у Андрея, я был искренне рад. Я всегда приветствовал появление классных девок у нацболов и смущался, когда они были не классные.
Помню такой эпизод. Андрей приехал в Москву, и мы должны были встретиться в открытом пивняке у метро «Кропоткинская» на бульваре.
Я пришел туда в сопровождении моего тогдашнего охранника Костяна и Насти. С Настей мы только познакомились. Настя, ей было 16 лет, а по виду — только тринадцать, шла и играла золоченым шариком на резинке. В пивняке, у высокой стойки, стояли питерцы. Андрей, еще двое ребят и эта Ксюша, дочка критика. Они все онемели, увидев Настю.
«Да, вождь! — только и нашелся сказать Андрей… — Ну, вождь, вы даете!»
Сам Топоров предстал передо мной в тюрьме не в виде живого человека, но в виде его внутренней рецензии, написанной для издательства Кости Тублина «Лимбус Пресс». Речь шла о сразу двух моих рукописях, переправленных из тюрьмы. «Книга воды», а вот какая была вторая, я запамятовал. (И не удивительно, в Лефортове я написал СЕМЬ книг.) Топоров не рекомендовал Тублину публикацию этих двух моих рукописей. (А, я вспомнил, второй книгой были «Священные монстры».) Я позабыл, как он обзывал меня, автора этих книг, но помню несколько примеров якобы моей безграмотности, которую он приводил.
В «Священных монстрах» в коротком эссе о де Са де я несколько раз назвал де Сада «графом». «Но всем известно, что де Сад был маркизом, так его и зовут, — скрипел Топоров в своем пасквиле на меня, во внутренней рецензии. — “Божественный маркиз” — называют его во всем мире».
В данном случае безграмотен был не я, а Топоров. Поскольку, родившись-таки маркизом, Донасье Альфонс де Сад, после смерти его отца в 1767 году — графа де Сада, как полагалось, — унаследовал его титул и стал графом де Садом. Я знал все эти тонкости, поскольку моим первым издателем в Paris был великий издатель и биограф де Сада, автор трехтомной его биографии, Jean-Jacques Pauvert. В акте о кончине де Сада он именуется графом. Графом он пребывал после кончины отца 47 лет!
Переводчик с немецкого (в частности, он переводил Готфрида Бенна), Топоров, возможно, способен тягаться со мной в эрудиции, когда речь идет о немецкой культуре, но когда о французской — он серьезно мне уступает (уступал, поскольку умер).
В той рецензии Топоров еще вздумал со мной тягаться по части знания топографии города Москвы и ее памятников. Он указывает в рецензии, что я ошибся, написав о «двух бронзовых дутых фигурках, стоящих на Арбате у телеграфа», мол, они стоят у Никитских ворот на пересечении Никитского бульвара и Большой Никитской. И тут Топоров был не прав, у Никитских ворот стоят две крошечные фигурки, как напоминание, что в церкви, виднеющейся за деревьями, Пушкин и Натали венчались. А на Арбате стоят-таки крупные и как бы дутые, бронзовые.
Скорее всего, рецензия была продиктована враждебностью Топорова, может быть, не ко мне, но к Андрею Гребневу, он доживал тогда последние свои задыхающиеся годы хулигана и штурмовика и, может быть, досаждал отцу своей бывшей подруги?
Как бы там ни было, в «Лимбусе» по указке Топорова отказались от двух моих значительных книг. Теперь сожалеют.
Вплотную я увидел его уже на присуждении премии «Национальный бестселлер», летом в Петербурге, в клубах ядовитого дыма, где-то между гостиницами «Астория» и «Англетер», я прибыл в Hammer’е издателя. Вместе с беременной Катей, а на Исаакиевской площади в это время шла битва ОМОНа с прокремлевскими демонстрантами, явившимися демонстрировать против моего присутствия. О, это было что-то! Очень приятным оказалось наблюдать, как омоновцы топчут сапогами антилимоновские плакаты и волокут прокремлевских юношей в автозаки.
Из сизого дыма вынырнул тогда седобородый гном с сумкой по диагонали груди (ну, с ремешком сумки) и протянул мне руку:
— Топоров.
Я не стал напоминать ему, как он в 2002-м написал ошибочную и злую рецензию на мои тюремные рукописи. И из благородства, и потому что был счастлив. Жена беременна, ОМОН бьет говнюков, пришедших наброситься на меня, что человеку еще нужно? В такие моменты человек отходчив, благодушен.
Он был похож на огородного гнома, которых германцы расставляют у себя между грядок. Именно на германского гнома. Он выглядел как фольклорный персонаж. Я думаю, его искорежила в немецкого гнома его профессия переводчика с немецкого. Помимо влияния немецкой литературы, на облик Топорова повлияла и еврейская кровь, дай бог здоровья его потомкам.
Каждый имеющий воображение творческий человек рано или поздно выгрызает для себя некую нишу, выбирает роль по темпераменту. Виктор Леонидович выбрал себе роль Зоила, строгого и скандально-издевательского критика. Одна из его книг так и называется — «Признание скандалиста».
О его родителях и родственниках нет смысла упоминать, я их не знал, кроме Ксюши. И зачем они мне. Кто-то из них крестился в православие, кто-то присутствовал на процессе Бродского, какая разница.
Топорова называли «Белинским наших дней» и «литературным киллером». Я признаюсь, что читаю очень мало и удосужился прочесть только его переводы Готфрида Бенна, и я нашел их очень недурными стихами, вот уже не знаю, какого качества они как переводы, близки ли к оригиналу.
Я никогда не упомянул ему о его несправедливой внутренней рецензии. Думаю, поскольку «Книга воды» теперь считается одной из моих лучших книг, в ней царит такое ясное и мудрое спокойствие, каковое достигается автором, ожидающим от судьбы очень сурового приговора в суде, а «Священные монстры» были много раз переизданы, думаю, он понял свою задиристую ошибку.
Он никогда меня не атаковал впоследствии. Встречаясь, мы с ним вполне сердечно здоровались за руку и осушали, чокнувшись, бокалы шампанского. Это потому что мы встречались с ним исключительно на мероприятиях, организованных «Лимбус-пресс» либо премией «Национальный бестселлер», которой он был чуть ли не секретарем, либо даже генеральным секретарем. Признаюсь, что до последних дней я испытывал определенное моральное превосходство над ним, исходя из того факта, что наш штурмовик и хулиган-поэт, драчливый Андрей Гребнев (его в конце концов нашли мертвым на улице, его зарезали), трахал его красивую дочку.