Юлдаш не ответил. Оба пришли в казарму, вытащили из-под кровати обитый жестью сундук, и Юлдаш достал из-за пазухи ключ. Замок звонко щелкнул два раза, и великан открыл крышку.

— Давай посмотрим приданое, — сказал Саламатин.

Он хотел ободрить товарища, но ему было не по себе.

На дворе забрезжил рассвет, и кругом поднялась суета. Полуодетые пограничники вытирались после умыванья, оправляли постели и переругивались во дворе. Юлдаш чувствовал себя оторванным от всей этой жизни и задумчиво глядел в сундук. На крышке изнутри была набита гвоздиками картинка из какого-то журнала. Из сундука крепко пахло самодельным киргизским сукнам и мылом. Поверх всего лежали старые порыжелые сапоги.

— Что же, разве и обуться не во что, берегешь? — без насмешки, деловито спросил Саламатин, потянув за носок рыжий сапог.

— Казенные сгорели, а эти сапоги я снял с него.

— С Джаксалы?

— Да.

— Ну, и здоров был, ноги-то как у медведя! — сказал Саламатин с поддельной веселостью, шмыгнув носом.

Юлдаш улыбался с печальной радостью и смотрел на свою изуродованную руку.

— Теперь конем как буду править?

— Ехать-то тебе сколько?

— Иллик чакрым[17].

— Ну, это по вашему как будто и близко, а я так думаю, что недели три. Один этот чакрым едешь, едешь с утра до вечера, к вечеру спросишь, сколько осталось, один чакрым. Провались он совсем.

Юлдаш улыбнулся.

— Оно што главное, — заговорил Саламатин, критически перебирая и оглядывая белье и дешевенькие подтяжки, — начни костить, три года собирать будешь, а глянешь — и нет ничего.

Потом он стал рассматривать порыжелые сапоги, как будто не замечая печального взгляда Юлдаша.

— Ишь ты, каблуки железом подбиты, а До чего стер! Это он все по горам бегал. Постой-ка, постой! — продолжал он, разглядывая еле заметные кружки на железе. — Ведь это винты!

Юлдаш безразлично молчал. Саламатин вдруг поднялся с места, одним прыжком бросился к ружейной стойке.

Он стал тарахтеть какими-то цинковыми ящиками и, достав отвертку, принялся ковырять ею каблук. Саламатин был возбужден до последней степени. На лбу у него выступил пот. Юлдаш по-прежнему сидел безразличный и неподвижный. Саламатин поддел отвертку под железную пластинку и нажал ее изо всей силы. Что-то треснуло, и Юлдаш вскочил с места. У обоих заняло дух. Железная пластинка отскочила. Внутри каблука показалась белая чистая вата.

— Коробочка железная, — пробормотал Саламатин и, глядя на кивающего в такт словам Юлдаша, дрожащими пальцами бережно вытащил вату.

В коробке не было ничего. Разочарование показалось на лице завхоза, и он как будто сразу похудел и осунулся. Потом, пощупав вату, он почувствовал что-то твердое и мгновенно стал малиновым. Бережно он высвободил из ваты два крупных, прозрачных камня, каждый величиной с горошину.

— Бриллианты! — прошептал Саламатин, глядя веселыми безумными глазами на Юлдаша.

Великан ничего не успел ответить, как завхоз взломал второй каблук. Он сделал это так поспешно, что слегка поранил себе руку. Снова вытащив вату, он так же бережно достал еще два камня.

— Алла, алла! Джаксала наследство принес! — заорал Саламатин во все горло и выбежал во двор…

Он крепко зажал пальцы в кулак, а другой рукой как клещами тащил за собой Юлдаша. Он не слышал окрика взводного и чуть не бегом бросился на улицу. В воротах он натолкнулся на Кондратия и остановился как вкопанный.

— Ты куда это летишь, как обозный конь? — холодно проговорил Кондратий и, презрительно оглядев смущенного дежурного, который прервал рапорт, медленно добавил: — Черт знает, что такое!

Как только Кондратий прошел во двор, безупречный по службе Саламатин бросился бежать вдоль по улице. Он продолжал волочить за собой Юлдаша. Оба остановились у чайханы, где ночью происходил маслагат Джантая. Золотой Рот сидел на кошме, а кругом волновалась и кричала целая толпа народа.

— Ты — конокрад! Все лошади, которых ты продаешь, имеют разное тавро? — кричал какой-то старик, наступая на «шакала» и указывая на лошадей, которые были привязаны недалеко и занимали половину улицы.

— Да, я конокрад, — спокойно сказал Золотой Рот, — и это большое горе для аллаха. Но если эти лошади принадлежат вам, окажите мне. Я подобрал их от контрабанды.

Толпа замолкла и быстро рассеялась.

Саламатин подошел к «шакалу» и долго горячо что-то ему рассказывал. Золотой Рот выслушал до конца и вскочил. Тогда Саламатин разжал левый кулак и, взяв один камень, протянул его шакалу.

— Смотри, чтобы все бармаки были здесь, — бодро сказал завхоз и хлопнул себя по карману.

Золотой Рот что‑то сказал чайханщику о своих лошадях и, не теряя времени, прыгнул в седло.

— Так смотри не обмани! На расходы у тебя теперь есть, — закричал Саламатин.

— Если обманешь — встретимся! Я скоро оставлю службу и уеду на джайляу! — крикнул вдогонку Юлдаш.

Шакал кивнул головой, ударил коня плетью и исчез за углом улицы.

— Ты поступил хорошо! — сказал Юлдаш.

— То-то, хорошо, дура, держи! — сказал великодушный завхоз и протянул два камня товарищу. — Ну, а один мне за работу, — захохотав, подмигнул он и спрятал камень в карман. — Не жалко?

Юлдаш, широко улыбаясь, отрицательно покачал головой.

— А теперь идем под арест садиться, — добродушна закончил завхоз, и приятели бодро зашагали к казарме.

Глава IV. ПОБЕДА ОСЫ

Прошло две недели. Улыбающийся, выхоленный, приветливый Байзак, с немного обожженным от горного солнца липом пришел к Кондратию.

Он два месяца пробыл в отпуску и теперь был приветлив и ласков более, чем всегда.

Кондратий, верный своему решению не делать, как он выражался, из отца контрабанды мученика и не причислять его к лику святых, встретил его приветливо и ласково. Правда, в комнате в это время, кроме Кондратия, никого не было. Друзья маленького кавалериста не обладали его железными нервами и не могли целых полчаса разговаривать спокойно с отцом контрабанды о погоде.

Приятный и любезный Оса выпроводил гостя и пошел на занятия в казарму. Казалось, это был счастливый день.

Утреннее солнце зализало обмытые ночным дождем тополя, сверкало в звенящих арыках и грело пожелтевшие осенние сады. Оса был всем доволен. Сегодня он не ругался, никого не обещал посадить за грязь под арест. Даже тараканы на кухне, приводившие его в бешенство, как будто попрятались куда-то.

Маленький, безупречно опрятный, спокойный и сдержанный, как всегда, он осмотрел всю казарму. Движения его были размеренны и сдержанны, и только в зеленоватых глазах, где-то в глубине, была печаль.

Кондратий знал, что авторитет отца контрабанды остался нерушимым и что он, Кондратий, несмотря на всю борьбу, потерпел полное поражение. Винтовки в стойках блестели, как стеклышко. Оса прошел на конюшню. Вдруг дежурный побледнел. Два коня еле могли отдышаться, переводя опавшими боками. С головы до копыт они были обрызганы махрой грязью.

— Саламатин, Бердыбаев! — холодно закричал Кондратий.

Пограничники переглянулись. Не вычистить коня было самое тяжелое преступление по службе, которого Кондратий не прощал никогда. Кроме того, было совершенно очевидно, что оба пограничника ночью во время дождя ездили так много, что едва не загнали обоих коней.

— Дрыхнут, товарищ командир! — с возмущением в голосе отрапортовал дежурный, приложив руку к фуражке.

Через минуту, сонные и не успевшие как следует прийти в себя, Юлдаш и Саламатин стояли перед Кондратием. На их лицах был испуг, но в то же время они еле заметно улыбались насмешливо и лукаво.

— Опять под арест? — грозно спросил Кондратий и, не получив ответа, добавил: — На гаутпвахту на две недели!

Потом он приказал начать занятия и, недовольный и мрачный, вышел на улицу. Грязные мальчишки играли в пыли. Гуси и утки поласкались в арыках. Оса прошел на улицу, которая вся представляла собою ряд кузниц. Эта улица имела такое же значение, как доки в портовом городе.