Рошер справедливо называет "бессмыслицею" это отрицание возможности происхождения капиталов из сбережений[148]. Фабрику, конечно, съесть нельзя, но деньги, употребленные на постройку фабрики, весьма можно проесть, и если бы они были проедены, то фабрика бы не существовала. Нужна необыкновенная смелость, чтобы отрицать возможность происхождения капиталов из сбережений, ввиду тех миллионов, которые ежегодно откладываются из доходов и вносятся в банки и сберегательные кассы. В этом вполне выражается то презрение к самым очевидным фактам, которое составляет отличительную черту социалистов.

Что же касается до увеличения капиталов посредством так называемых "общественных соотношений", то здесь надобно различить предметы, составляющие капитал, и их ценность. Капитал как произведение, обращенное на новое производство, не может возникнуть иначе, как путем сбережения, все равно, сбережен ли владельцем самый предмет или та сумма денег, на которую он куплен. Но затем ценность его, как и всякого другого произведения, может подниматься и падать, смотря по увеличению или уменьшению требования. Так например, для того чтобы построить дом, необходимо сделать сбережение из доходов или употребить сбереженный уже прежде капитал. Но дом, построенный в городе, где усиливается торговая деятельность, может получить вдвое большую ценность вследствие увеличения спроса на помещения, точно так же как и наоборот, он может упасть в цене, когда город пустеет. Если же я хочу увеличить положенный в дом капитал, сделавши к нему пристройку, то я опять не могу достигнуть этого иначе, как сделавши сбережение из своих доходов. Вся масса произведений, обращаемых на новое производство, получает значение капитала единственно вследствие того, что эти предметы не потребляются производителями, а сохраняются для новых целей; следовательно, сбережение лежит в основании всего этого процесса.

Невозможность совершенно отвергать происхождение капиталов из сбережений заставляет Родбертуса перенести вопрос на другую почву. Он связывает его с изобретенным им разделением капитала на предметы, служащие производству, и на частное имущество. Только капитал в последнем смысле, по его мнению, образуется путем сбережений. Относительно же первых, которые составляют капитал в собственном смысле, независимо от существующей формы собственности, "никогда, говорит Родбертус, не происходит операция, которая могла бы подходить под понятие о сбережении, как бы мы это понятие ни расширяли и ни суживали". Тут всегда есть только два действия: 1) производство и 2) распоряжение, то есть обращение предмета на новое производство. Ни в том, ни в другом нет ничего похожего на сбережение. Напротив, в частном имуществе сбережение необходимо, ибо владелец должен изъять эти предметы из собственного потребления, для того чтобы обратить их на новое производство в интересах общества. Однако и тут это не есть сбережение плодов собственного труда, как лицемерно утверждают экономисты. Сбережения додаются главным образом капиталистами, которые присваивают себе плоды прежде произведенной общественной, следовательно, чужой, а не своей работы. Они в этом случае являются только должностными лицами, которым вверено общественное имущество; а потому сбережение составляет для них общественную обязанность. Делать же эту обязанность основанием права, это, говорит Родбертус, "есть величайшее смешение, которое когда-либо произведено было какою-либо наукою и которое одно виновно в том, что капиталистическая теория, пока она этим способом ставит истину вверх ногами, никогда не может иметь ясного взгляда на сущность капитала, капитализации, кредита, а равно и всех социальных вопросов, связанных с этими материями". В одном только случае можно было бы сказать, что капитал образуется сбережением плодов собственного труда, это если бы он накоплялся самими рабочими. Тут действительно было бы самоотвержение, ибо заработная плата, при капиталистическом производстве, стоит далеко ниже настоящей своей ценности. "Но именно поэтому, - утверждает Родбертус, - никогда еще работник не мог сделать сколько-нибудь значительного сбережения из своего жалованья". Можно даже сказать: "рабочие и чиновники не должны сберегать"! Неопределенное сбережение "было бы равносильно своевольному уменьшению всего национального потребления". Сами работники это чувствуют; "здравый политико-экономический инстинкт, - говорит Родбертус, - воздерживает их поэтому от сбережения из их заработной платы"[149].

Действительно, тут есть непроходимое смешение понятий, только не в опровергаемых автором теориях, а в его собственных воззрениях. Родбертус утверждает, что к капиталу в собственном смысле совершенно неприложимо понятие о сбережении; но что такое сбережение? Сберегать значит не потреблять, а сохранять вещь; если изъятая из употребления вещь предназначается для нового производства, то подобное сбережение и есть капитализация. Следовательно, когда часть дохода отнимается у потребления и обращается на новое производство, то, по чьему бы изволению это ни совершалось, это все равно есть сбережение. Из трех, означенных выше моментов капитализации, - производства, сохранения и обращения на новое производство, - Родбертус намеренно выкидывает средний, в котором именно заключается главное дело. Все у него сосредоточивается в распоряжении (Disposition), причем у него выходит, что эти распоряжения совершаются кем-то совершенно независимо от права собственности. Между тем распоряжение имуществом не что иное как чистое выражение права собственности, и если собственник, кто бы он ни был, вместо того чтобы потребить это имущество, обращает его на новое производство, то подобное действие нельзя назвать иначе как сбережением. Утверждать противное значит играть словами. При существующем порядке эти действия исходят от частных лиц, а так как самим автором признается, что частные капиталы образуются путем сбережений, то нет сомнения, что все предметы, составляющие капитал в экономическом смысле и входящие в состав частного имущества, становятся капиталом путем сбережений. Именно вследствие этого автор считает капиталистов хранителями общественного имущества и вменяет им даже сбережение в обязанность, тем самым он опровергает и собственное свое положение, что к капиталу в настоящем смысле, или к национальному капиталу, вовсе не приложимо понятие о сбережении. Очевидно, что если к нему не приложимо понятие о сбережении, то сбережение этого капитала никогда не может быть обязанностью. Но опровергая сам себя, Родбертус идет только от одной фантазии к другой. Что капиталы образуются путем сбережений, это верно; но что сбережение составляет для частных лиц общественную обязанность, это равно противоречит и логике и фактам. Ни одно законодательство в мире никогда не признавало и не может признавать сбережение общественною обязанностью, по той простой причине, что оно обращается на предметы, которые от воли лица зависит потреблять или нет. Каждый свободный человек сам судья своего потребления, и если он по собственному изволению ограничивает свое потребление ввиду будущего, то подобное действие несомненно является выражением его права, и сбереженные таким образом произведения столь же несомненно принадлежат ему и никому другому. Это ясно для простого здравого смысла. Относительно рабочих Родбертус даже и не пытается это отрицать, тут вся его теория находит совершенно неопровержимое возражение. Но по этому самому он утверждает, что рабочие и чиновники не могут и не должны сберегать. Что рабочие могут сберегать, об этом свидетельствуют и сберегательные кассы и те значительные суммы, которые рабочие тратят в Англии на поддержание стачек, не говоря уже о Соединенных Штатах; а что они должны сберегать, это ясно для всякого, кто признает, что человек не должен ограничивать свои помыслы заботами о настоящих нуждах, но должен подумать и о будущем. Тут действительно есть обязанность, только не общественная, а нравственная, не обязанность чиновника, охраняющего казенное имущество, а обязанность отца семейства, который, производя на свет детей, заботится об обеспечении будущего их благосостояния. Выдавать же исполнение этой обязанности за своевольное ограничение всего народного потребления, это такой пример самой беззастенчивой софистики, подобный которому едва ли найдется в литературе. А между тем эта полемика Родбертуса выдается за блестящее произведенье глубокого и ясного ума, проникающего в самую сущность предмета и освещающего его с новых сторон!