Таким образом, куда бы мы ни обратились, мы приходим к необходимому различению материального права и процессуального. Вопреки теории Тона, юридическое значение имеет не только защита, но и то, что защищается. А так как защита существует для защищаемого, а не наоборот, то мы логически должны начать с последнего, признавши в нем истинное основание права; первое же, как делает, впрочем, и Тон, мы должны считать только средством. Но защищается не интерес лица, не пользование известным благом, не цели, которые он преследует, а единственно законная возможность распоряжаться своими силами и средствами, то есть свобода. Поэтому содержание права остается все-таки формальным. Каким образом человек пользуется своею свободою, хорошо или дурно, до этого праву нет дела: это выходит из пределов его ведения. Вследствие этого право, вопреки мнению Тона, может иногда поддерживать даже действия явно безнравственные. Устранивши фактическое пользование из области права. Тон утверждает, что тем самым уничтожается противоречие между правом и нравственностью. Юридический порядок, говорил он, терпит безнравственность, потому что он не в состоянии ее уничтожить; но он никогда не делается ее сообщником "дарованием права" (стр. 298. 299). И точно, если все право заключается в повелениях, издаваемых властью во имя общественной пользы, то защита безнравственных действий немыслима. А между тем на деле она существует. Богатый заимодавец, который вымогает долг у бедного должника, несомненно поступает безнравственно; но несмотря на то, право дает ему защиту. Предъявленное требование составляет законную область его свободы, и судья не может не решить дела в его пользу.
Против этого воззрения на право, как на определение законной свободы лица, возражают, что права нередко присваиваются лицам, которые сам закон признает неспособными иметь волю, следовательно, и свободу, например малолетним, сумасшедшим, даже еще не родившимся. Это возражение мы находим и у Тона (стр. 220), который выводит отсюда, что право имеет в виду не волю, а интересы лица (стр. 98, 99). Он утверждает, что логически невозможно предполагать волю как способность, там, где ее нет в действительности. Он не видит даже ни малейшего основания, почему бы какая бы то ни было степень воли могла быть условием правоспособности (стр. 282, 283), между тем как лица, юридически признанные неспособными иметь волю, имеют интересы, и эти интересы могут охраняться правом. Если при этом государство не защищает этих интересов собственною властью, а дарует неспособным лицам субъективные права, осуществление которых оно возлагает на заступающих их место опекунов, то это происходит, по мнению автора, единственно из практических целей: взявши все дело в собственные руки, государство приняло бы на себя слишком большую тяжесть, а потому оно предпочитает действовать иным путем (стр. 284-286).
Итак, присвоение прав лицам неспособным ими пользоваться и юридическое начало представительства одного лица другим, вводятся единственно для уменьшения хлопот государству! Объяснение достойно современного правоведения, которое, потерявши смысл явлений, везде ищет внешних признаков и причин. Почему же, однако, государству легче назначить опекуна и за ним наблюдать, нежели назначить чиновника и за ним наблюдать? Хлопот тут столько же, а между тем последнее, по теории Тона, имеет смысл, а первое решительно никакого. Ясно, что мы на этом поверхностном объяснении остановиться не можем и должны глубже вникнуть в существо дела. Факт тот, что права, которые и по учению Тона предполагают волю, ибо они даются именно для того чтобы пользоваться ими по усмотрению, присваиваются лицам, которые закон признает не имеющими воли, то есть способность признается там, где се нет в действительности. Тон видит в этом логическую несообразность, но это доказывает только, что самые простые философские определения, признанные всеми законодательствами в мире, перестали быть понятны современным юристам. У ребенка в действительности нет разумной воли, но способность ее иметь у него несомненно есть, ибо иначе она бы не развилась. Точно так же и сумасшедший, у которого разум временно затмился, может выздороветь; следовательно, способность у него сохраняется, а это все, что требуется для права, которое определяет только возможность действий, и притом не в настоящую только минуту, а как принадлежность самой человеческой личности. Отсюда вытекает признание прав даже за неизлечимыми. В этом выражается уважение к абсолютному значению человеческой личности, которая, в силу духовной своей природы, сохраняет характер разумно-свободного существа, даже когда физическое ее состояние делает для нее невозможным проявление разума и свободы. Тут дело идет не об охранении интересов, ибо какие могут быть интересы у несчастного, запертого на всю жизнь в сумасшедший дом, кроме того, чтобы с ним обходились человеколюбиво? Охранение интересов сумасшедшего есть дело не права, а администрации. Если ему присваиваются права, несмотря на то что он ими никогда не может пользоваться, то это означает, что в нем признается тот вечно присущий человеку источник прав, который один возвышает его над уровнем животных. Защиту закон дает и животным: он охраняет их от истязаний; иногда предписывается даже кормить их на общественный счет. Однако же отсюда не проистекает для них никакого права, как признает и Тон (стр. 177). Отличие человека от животных в юридическом отношении состоит в том, что первому присваиваются права, а последним нет. Права же присваиваются человеку именно потому, что он разумно-свободное существо, способное иметь разумную волю. В силу этого начала, он признается лицом, и ему присваивается известная область свободы, хотя бы он этою свободою фактически не мог пользоваться.
Мы намеренно остановились с некоторою подробностью на воззрениях Тона, так как они исходят от начала совершенно противоположного тому, которое мы развивали выше. Несостоятельность противного взгляда служит подтверждением правильности выводов. Мы могли убедиться вместе с тем, что рядом с упадком философии идет и упадок правоведения, для которого затмевается истинный смысл понятий, лежащих в основании как науки, так и практики. Не всегда наука равномерно движется вперед. Одностороннее развитие известного направления неизбежно влечет за собою понижение мысли в других отношениях[48].
Если же юристы до такой степени блуждают на счет коренных начал своей науки, то чего можно ожидать от экономистов, пытающихся делать экскурсии в области философии права? Здесь уже социал-политика в полном ходу, и нет даже юриспруденции, которая могла бы хотя несколько сдерживать эти стремления. Изучая состояние современной мысли, мы не можем обойти этих явлений, хотя заранее можем быть уверены, что никакого научного плода от этого изучения не получится. Главная характеристическая черта означенных теорий состоит в постоянном блуждании между опытом и метафизикою, без всякого руководящего начала, а потому без всякой возможности выпутаться из возникающих отсюда противоречий.
Такой именно характер носят на себе философско-юридические воззрения Адольфа Вагнера. Он видит коренную ошибку политической экономии в том, что она доселе не исследовала начал частного права, которое "составляет юридическое основание для всего строя народного хозяйства и в особенности для частнохозяйственной системы". Этот строй, говорит Вагнер, "стоит и падает, остается или изменяется вместе с правом" (Grundlegung, стр. 292). С другой стороны, он признает, что самые юридические начала изменяются сообразно с изменением народной жизни и что никакой твердой теории тут установить нельзя. "Это юридическое основание не есть нечто данное от природы, вытекающее прямо из существа человека, а потому неизменное: напротив, это нечто исторически сильно изменяющееся... Абсолютных положений для этой юридической основы нет и не может быть, ибо исторический процесс, в котором она находится, не прерывается в своем движении под влиянием изменяющихся потребностей и воззрений людей". С изменением же юридической основы изменяется и хозяйственная система (стр. 175). Поэтому, говорит Вагнер, совершенно ложно воззрение "будто в приложении к экономическим условиям право и нравственность раз навсегда твердо разделены, тогда как именно здесь лежат великие пограничные области, в которых, изменяясь исторически или от страны к стране, встречается и может считаться правильным иногда юридическое, и при случае принудительное, иногда же свободное нравственное устроение" (стр. 296). В особенности изменчивы отношения государства к отдельному лицу. "A priori, из сущности государства, - говорит Вагнер, - невозможно вывести для этого какое бы то ни было начало, ибо эта сущность сама является произведением истории. Столь же мало возможно из сущности личной свободы раз навсегда вывести непреступную границу государственной деятельности, ибо и здесь лицо стоит вполне в историческом течении". Отсюда Вагнер выводит совершенную неприложимость всех умозрительных построений права. Коренною ошибкою всех исследований этого рода он считает то, что "выставляется умозрительно отвлеченное, абсолютное понятие свободы и собственности и из него выводятся логические последствия". Если же затем оказывается противоречие выведенной таким образом теории с фактами и с исторически развившимися юридическими отношениями, то признается, что последние должны сообразоваться с отвлеченными понятиями свободы и собственности, и предъявляется требование, чтобы право соответственно этому было изменено. "Между тем, - говорит Вагнер, - правильно именно обратное умозаключение: это противоречие доказывает неприложимость означенных абсолютных понятий, а потому и теоретическую их несостоятельность" (стр. 296).
48
Отголосок учений Иеринга и Тона в русской литературе представляет сочинение молодого ученого г. Муромцева "Определение и основное разделение права". Автор определяет право как "защищаемое отношение", причем защищаемое и защита оба входят в состав юриднческого порядка. Но эта замена интереса "отношением" не только не выясняет понятия, а напротив, затемняет его еще более. Против этого нового определения можно сказать то же, что Иеринг приводит против своего собственного, именно, что не всякое защищаемое отношение есть право, как ясно из защиты промышленных интересов путем тарифа. Полиция охраняет порядок на улицах и при разъездах, но никто еще свободное движение в толпе, без давки и толкотни, не считал правом, наравне с собственностью и обязательствами. Отношение есть еще более широкое понятие нежели интерес, а потому еще менее способствует точности определения. Спрашивается: какое это отношение? Г-н Муромцев, в качестве реалиста, понимает его не как мыслимое начало, а в его зависимости от действительных его элементов, от субъекта, объекта и окружающей среды, с изменением которых изменяется и оно. Поэтому он преемство права считает абсурдом, "так как отношение, как таковое, не есть конкретный предмет, который мог бы переноситься свободно" (стр. 100). На том же основании отвергается и понятие о восстановлении права (стр. 71). Между тем именно на этих абсурдах держится весь юридический порядок. Если я купил или получил в подарок дом, то защита дается мне единственно в силу того, что мне было передано право хозяина. Иначе нет ни малейшей причины, почему бы защищалось именно мое отношение к дому, а не отношение какого-нибудь третьего лица, например, постояльца. Точно так же, если с изменением среды отношение прекращается, например, в приводимом г. Муромцевым случае наводнения (стр. 61), то нет причины, почему бы после наводнения прежний мой дом принадлежал мне, а не кому-нибудь другому. Дело в том, что в правоведении важны вовсе не эти изменяющиеся фактические отношения, а их мыслимая связь. Право действительно есть известное отношение, но не отношение чего бы то ни было к чему бы то ни было, а мыслимое отношение воли к другим волям и к окружающим ее предметам. А так как вытекающая из отношения возможность действия воли называется свободою, то право, как отношение, и будет явлением свободы. Признание свободы законом делает ее правом; защита же есть не более как средство для исполнения закона. Между тем за невозможностью уловить вечно изменяющее ее отношение в правовой порядок, полагает все значение права в защите и от нее производит все другие его признаки (стр. 122). По мнению автора, даже "если отношение сопровождается юридическою защитою, но существует и осуществляется без ее влияния, то ошибочно почитать такое отношение правовым" (стр. 160). Таким образом, вексель, выданный честным человеком, привыкшим платить свои долги, не имеет юридического значения, и только вексель мошенника, который платит единственно из опасения взыскания, носит на себе юридический характер. Но всего удивительнее то, что г. Муромцев, совершено отвергнув "представление о праве как об отвлеченном предмете, который может существовать независимо от субъекта и быть передаваем из рук в руки" (стр. 108), вверяет защиту реальных отношений чисто фиктивному существу, именно, обществу, существующему "самостоятельно рядом с своими членами" (стр. 66). Г-н Муромцев, по-видимому, не замечает, что он находится тут на почве чистой метафизики. Он основывает свое понятие на наблюдении; но общества, существующего помимо своих членов, никто никогда не видал. Наблюдение показывает нам только, что люди руководствуются такого рода представлением; но это происходит единственно от того, что они признают начала мыслимые, а не только опытные. Спрашивается после всего этого: какое понятие о праве может дать нам воззрение, из которого мы узнаем, что какое-то метафизическое существо, руководствуясь абсурдами, неизвестно почему защищает какие-то неуловимые отношения? Не есть ли это густейший туман? Об основном начале права, о свободе у г. Муромцева нет речи; он тщательно его обходит. Справедливость он признает чисто субъективным началом (стр. 154); во главе своего исследования он ставит даже изречение Бэна, который сводит справедливость на мнение людей, имеющих власть повелевать, изречение, достойное той опытной школы, которая, в погоне за осязаемым, потеряла всякое понимание истинно человеческих начал. Нельзя не пожалеть о том, что столь скудные у нас научные силы, принимая без надлежащей проверки результаты новейших учений, вступают в такой путь, который не может дать никаких прочных плодов.