Солдатские книжки, 32 штуки, обычные «Зольбатенбух», к ним столько же смертных медальонов, на которых были выбиты данные военнослужащего. Имеющие линию надлома и зеркальное изображения верхней и нижней части. Медальоны были целые. Четыре книжки принадлежали унтер-офицерам, две фельдфебелям. Муркин высыпал споротые знаки, среди которых преобладали погоны и нашивки, но были также несколько знаков «За ранение», пять «серебряного» и два «золотого» типа, двенадцать «Нагрудных штурмовых пехотных знаков» и три нарукавных щита «За Нарвик».

— Заслуженные падлы! Были.

Был даже «Испанский крест», видимо принадлежавший офицеру.

— Интересно, кто таков? Обер-лейтенант Пауль Фогель. Пусть земля тебе будет… вернее ты для нее будешь удобрением.

Тем более, что документы остальных не нашлись. Или утонули, вместе с владельцами, или, как выразился Муркин, «пришли в негодность». В силу того, что несколько человек, попросту размазало в кашу, взрывом термобарической гранаты.

Рация, стандартный «Телефункен», интереса у меня не вызвала, а вот миномет заинтересовал. Но лишь на мгновение — все равно не дотащить. А вот один «цейсовский» бинокль я отжал, как и два пулемета, все автоматы и шесть пистолетов, среди которых, оба «Люггера». Сгреб все документы и значки, командирскую сумку офицера, с картой, смертные жетоны. Ответив, на вопрос сержанта, куда мне столько, коротко и ясно: «Для отчетности».

Я, совсем уже было, собрался прощаться, окидывая грустным взглядом кучу снаряжения. Мысленно прикидывая, как всю эту трихомудь допереть до, хотя бы, оврага. При этом во мне происходила внутренняя «борьба нанайских мальчиков», между хомячковой жадностью, помноженную на хохляцкую хозяйственность, и нелюбовью к переноске тяжестей. Как вдруг меня отвлек вопрос Муркина:

— Подожди, перебил я его, — повтори, что ты сказал?

— Товарищ капитан, — боец замялся, — я просто спросил, что с ранеными делать?

— С какими ранеными? — я все еще никак не мог врубится в смысл вопроса.

— Так это, — растерялся он, — там несколько человек, раненые лежат. Мы им бинты оставили, а что дольше?

— Какие бинты? — я начал закипать.

— Чтобы… чтобы перевязались.

— Я не понял, боец! — точка кипения приближалась к критической. — Я что, говорил, что кого-то надо перевязывать. Что-то такого не припомню. Наоборот я вам приказал ПРОКОНТРОЛИРОВАТЬ. Это значит, что среди нападавших, выживших быть не должно. НИКОГО! Вам понятно?

— Но-о, как же… — от волнения он даже начал заикаться. — Нас учили, что сострадание… Помощь слабому… — было видно, что он с трудом подбирал слова.

— Нет боец! — ярость меня отпустила и, на ее смену пришел трезвый, холодный, расчет. — Вы видимо так ничего, до конца и не поняли. Это война! И эта война не будет похожа ни на какую другую. Спросите почему?

— Почему? — это уже вклинился в разговор сержант. Видимо ему тоже стало интересно.

— Потому что эта война — война на уничтожение. Они пришли сюда, чтобы очистить «жизненное пространство», для своих бюргеров, киндеров, мутеров. И советские люди, населяющие территорию, абсолютно лишние. Мы для них расходный материал. Месяц назад, их фюрер подписал, так называемый план «Ост». Согласно которого 85 процентов жителей оккупированных территорий, включая женщин и детей, должны быть уничтожены, а остальные превращены в рабов. Для реализации этого плана издано ряд приказов, в одном из которых, приказе об особой подсудности в районе «Барбаросса», прямо говорится, что за преступления в отношении местного населения немецкий солдат, МОЖЕТ БЫТЬ наказан в дисциплинарном порядке. Это значит, что можно жечь, грабить, насиловать и убивать, а тебе за это ничего не будет. Вот у тебя Муркин мать есть?

— Есть.

— А сестры, братья есть?

— Есть. Две сестренки младшие и братишка.

— Так вот, боец, если ты не хочешь, чтобы этот изверг, в человеческом обличии, пришел в твой дом. Убил твою мать, отца. Надругался над твоими сестрами. Превратил твоего брата в раба, вывез его в Германию и заставил работать на себя, то ты, да именно ты, должен его убить! Здесь и сейчас! И только тогда ты обезопасишь своих родных и близких. Знаешь, что по этому поводу написал наш советский поэт Константин Симонов, когда узнал о звериной сущности немецкого фашизма? Не знаешь? Тогда слушай! Слушай и запоминай!

Понял!

— Понял! — было видно что его проняло. Да и остальные как-то подобрались, насупились. Лица серьезные, глаза горят. Надо ковать, пока горячо.

— Тогда пошли.

И мы все вместе, сержант тоже не утерпел, направились в сторону границы, обходя вышеупомянутую ложбину, в которой полегло большинство наступавшего пехотного взвода. Причем, огибали ее по северному краю, поскольку бродить среди трупов ни у кого, особого желания, не было. Ближе к реке, где луг переходил в прибрежные заросли, возле деревьев лежали раненые фрицы. Которых сердобольные пограничники стащили в кучу, обеспечив также трофейными индивидуальными пакетами. Раненых оказалось пять человек. Ранения были различной степени тяжести, но при первом рассмотрении, при надлежащем медицинским присмотром, все пятеро должны были выжить. Но вот двое из них, обратно в строй уже не вернутся никогда. У одного пулей было разворочено колено и ему по любому грозила ампутация. У второго, почти напрочь оторвало правую руку, почти по локоть. Оба они уже были перевязаны, так что жизни их, ничего не угрожало. Они мне были мало интересны, зато оставшиеся трое, если их подлатать, скоро могли бы вернуться в строй. И продолжить победное шествие, в составе германской армии. Именно на одного из них, рыжего фельдфебеля с множественными поверхностными осколочными ранениями, я и указал Муркну.

— Убей его!

Было видно, что пограничник колеблется, не решаясь убить безоружного. И где-то я его понимал, но ситуацию надо было решать кардинально. Из набедренной кобуры я достал пистолет с глушителем, для чего пришлось воспользоваться очередной прорехой в маскировочном костюме. Передернул затвор и выстрелил в голову соседа, ражего амбала, с ранением бедра. Голова дернулось, во все стороны полетели кровавые брызги.

— Видимо немец, на досуге, решил пораскинуть мозгами.

После чего перевел ствол на узбека и, указывая на рыжего приказал:

— Убей его! — видя, что тот тоже сомневается, поторопилю — Ну! И недвусмысленно повел стволом.

Турсунзадеков, судорожно передернул затвор карабина, но я его остановил:

— Штыком!

Заорав, что-то по своему, тот ткнул немца в грудь. Рыжий дернулся, захрипел и затих.

Я вытащил из его ножен, неосмотрительно оставленный нож, протянул Муркину и, показывая на третьего, истинную белокурую бестию, с ранением обеих рук и окровавленной головой, тихо сказал:

— Теперь ты! — и ствол пистолета уткнулся ему в голову.

Судорожно всхлипнув, Муркин, наконец то решился и, неумело замахнувшись всадил фрицу нож, по самую рукоятку.

— Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал, — прокомментировал я его поступок и добавилю — Ну что пошли?

— А эти? — задал сержант, стоявший все это время молча у меня за спиной и только недовольно сопевший, резонный вопрос, показывая на оставшихся.

— А эти, никакой угрозы больше не представляют, — сказал я, — им теперь прямая дорога в инвалидную команду. Пойми, Николай Спиридонович, действие не в коей мере не относится к бессмысленной жестокости или хладнокровному убийству. Только трезвый расчет. Этих нужно будет лечить, тратить на них дорогостоящие лекарства, потом платить пенсию. Своим видом они будут говорить окружающим, что не надо ходить войной на Советский Союз. Там можно или умереть или стать калекой, и третьего не дано.