платим огромные налоги и поборы и ничего не получаем взамен?»

Второе письмо было адресовано в генеральный совет, где теперь председательствовал

старый недоброжелатель Гогена, Огюст Гупиль; темой были «некоторые соображения по

поводу постановления о бродячих свиньях»254. Гоген считал, что существующее

законодательство, основанное на условиях Франции, непригодно для Маркизских

островов, так как ведет лишь к «повседневному избиению ради избиения, без всякой

пользы, если не считать, что с каждой головы уплачивается администрации два франка».

Он очень здраво заключал: «Почему не отнести свиней, как лошадей, к домашним

животным, которых нельзя убивать кроме как для утилитарных нужд?» Генеральный совет

решил переслать письмо в канцелярию местной колониальной администрации, где оно

лежит до сих пор.

В отличие от двух первых, третье полемическое письмо Гогена не было открытым. Он

написал его в начале декабря 1902 года и адресовал начальнику жандармерии в Папеэте255.

Хотя и на этот раз им прежде всего руководила оскорбленная гордость и жажда мести,

сама по себе критика Гогена была вполне обоснованной. В основном он порицал

Шарпийе, который принуждал заключенных правительственной тюрьмы работать на себя:

ухаживать за огородом, колоть дрова и так далее. Хуже того, когда не было заключенных,

жандарм эксплуатировал туземного тюремщика. Не успел Гоген отправить это письмо, как

Шарпийе отозвали. Не потому что он провинился, а потому что согласно действующему

порядку пришла его очередь переезжать на другой остров. Но Шарпийе, как неохотно

признавал Гоген, «был хоть чуточку образован и учтиво обращался с нами, поселенцами».

Его преемник, Жан-Пьер Клавери, прибывший четвертого и официально приступивший к

службе шестнадцатого декабря, был грубый, неотесанный служака, любитель

покуражиться. К тому же он заранее был настроен против Гогена, так как одиннадцать лет

назад служил в Матаиеа, где миссионеры не давали ему покоя своими жалобами, пока он

после долгой и утомительной слежки не поймал Гогена, когда тот купался в костюме

Адама, и не обложил его штрафом за нарушение общественных приличий256.

Заступив на должность, Клавери прежде всего отчитал своего предшественника за

снисходительность и попустительство. Чтобы показать, как надо обращаться с наглыми

склочниками, он на глазах у жителей Атуоны нарочно повернулся спиной к Гогену при их

первой встрече. Тот не мог сразу дать отпора и в ожидании удобного случая замкнулся в

своей скорлупе. Другими словами, он заперся в своем «Веселом доме» и принялся

лихорадочно исписывать один лист за другим исступленными протестами и обвинениями

против всех и вся. «От этого легче на душе», - объяснял он просто и откровенно. Мало-

помалу получился своего рода дневник, где он записывал все, что думал и делал. Тут и там

беспорядочно были вкраплены воспоминания. Это произведение Гоген назвал «До и

после». Подразумеваемой линией раздела была, разумеется, его первая поездка на Таити в

1891 году.

Первый случай дать сдачи Клавери и обратить против него общественное негодование

выдался в середине января 1903 года. Толчком послужило редкое в этой части Тихого

океана стихийное бедствие: вечером 13 января с севера на архипелаг надвинулся циклон.

Так как Атуона лежит на южном берегу Хиваоа, высокие горы прикрыли ее от бешеного

ветра. Но от последовавшего затем ливня спасения не было, и к полуночи обе речушки в

долине разлились. Потом западная речка, тоже Атуона, перегороженная в устье камнями и

стволами, совсем вышла из своего русла и соединилась с восточной, Макемаке, как раз

возле дома Гогена (см. пунктир на карте Атуоны). Поток смыл хижину Тиоки и дом

жандарма, где в это время была только мадам Клавери; муж отправился с проверкой в

другую долину. Мадам Клавери с трудом спасла свою жизнь и кассу. Мостик,

переброшенный Гогеном через Макемаке, унесло, он оказался отрезанным от всей деревни

и провел очень неприятную ночь без света в своем щелеватом доме.

Когда наконец рассвело, воды еще было столько, что он не решился спасаться вплавь.

Единственными в поле зрения были двое туземцев на веранде лавки Варни, а они делали

вид, будто не слышат его зова. Но Гоген по опыту знал, как привлечь внимание

островитян. Он достал несколько бутылок рома и помахал ими в воздухе. Тотчас оба

туземца прыгнули в воду и переправили его на себе. Благодаря своей высоте «Веселый

дом» устоял против паводка. На следующий день вода спала, и оказалось, что

причиненный ущерб незначителен. Во всей Атуоне утонул только один ребенок, а

разрушения были пустяком перед тем, что происходило в других долинах, не говоря уж о

низких островах Туамоту, где погибло 517 человек257.

Правда, и в Атуоне были серьезные последствия: буря уничтожила посадки хлебного

дерева, бананов, ямса и батата, от которых зависели местные жители. Гоген предложил

Клавери отложить отработку атуонцами обязательных десяти дней на строительстве дорог

(заменяемых уплатой двадцати франков), пока не удастся раздобыть продовольствие. Но

жандарм наотрез отказал, возможно, потому, что совет исходил из столь

предосудительного источника. Гоген разумно ограничился тем, что велел своему повару

Кахуи не ходить на работы и не платить никаких денег258. Его искреннее сочувствие

туземцам выразилось и в том, что одновременно он сделал щедрый подарок своему соседу

Тиоке, уступив ему часть своего участка (квадратик в северо-западном углу, обозначенный

на карте прерывистой линией). Тиока не хотел заново строиться на старом месте, боялся,

что его там опять затопит.

Гогену не пришлось долго ждать, когда Клавери снова подставит себя под удар. В

конце января жандарм совсем опростоволосился. Еще при Шарпийе из ревности была

убита женщина, и Гоген с помощью Тиоки, Рейнера, Варни и Ки Донга, которые владели

местным языком и хорошо знали атуонцев, терпеливо собирал все сведения и слухи.

Самое важное свидетельство представил Ки Донг, лечивший убитую за несколько недель

до ее гибели. Он клятвенно заверял, что кроме двух ножевых ран у женщины были

внутренние повреждения половых органов. Шарпийе наскоро провел поверхностное

расследование и поспешил арестовать мужа убитой, беглого матроса-негра, хотя все улики

указывали на ее любовника259. Клавери усугубил ошибку своего предшественника - он

отказался выслушать Гогена и всячески старался обличить арестованного.

Должность мирового судьи, которой Гоген безуспешно добивался в 1892 году, по-

прежнему оставалась вакантной; власти решили, что достаточно «при надобности»

присылать судью из Папеэте. В этом случае было ясно, что столь трагическое

преступление должен расследовать человек квалифицированный, и 5 февраля 1903 года на

новом роскошном пароходе с гордым и многообещающим названием «Эксцельсиор»

(«Превосходный») прибыл молодой судья Орвиль260. Гоген заблаговременно составил

длинный доклад, изложив все известные факты; заодно он обвинил «заносчивого,

ограниченного и деспотичного» Клавери в том, что тот возмутительно небрежно вел дело.

Этот доклад он не мешкая вручил судье. К его великому и естественному негодованию,

проходили дни, а Орвиль не вызывал ни его, ни других поименованных в документе лиц,

которые могли дать ценные сведения. Очевидно, судья был доволен расследованием

Шарпийе и Клавери и собирался отправить все бумаги в Папеэте; только тамошнему суду

были подсудны убийства. А пока Орвиль наскоро разбирал множество мелких дел,

входивших в его компетенцию. Одно из них, как считал Гоген, основывалось на ложном