– А каковы сейчас отношения между людьми? Покажи мне хоть чуть-чуть эти отношения, чтоб я поняла, о чем ты болтаешь.

И она снова обняла его, на этот раз за плечи, и поцеловала в губы.

Эликум начал дрожать всем телом.

– Так ты такой? – сказала, обняла правой рукой его бедра и прижала к себе. – Как и все местные парни. Странная компания… Я думаю, лучше нам посидеть здесь, на камне… Положи голову мне сюда. Не бойся.

Эликум лежал на спине, головой на ее коленях, видел зеленоватый серп месяца. Ноздри его наполнились запахом орошенной земли, а по ту сторону плантации, на водокачке, кто-то тщетно пытался запустить мотор.

– Не зажигается, – сказала Лизель, – точно как ты.

Эликум приподнялся, сел напротив нее на земле. Рядом с ними тянулась в глубь плантации дорога со следами трактора, глыбами разворошенной почвы, которым лунный свет придавал вид маленьких замерших зверьков. Черная змея проползла неподалеку, пересекая дорогу.

– Видела? – показал Эликум на змею.

Лизель крепко обняла его. Эликум гладил ей волосы, целовал в висок.

– Не бойся, – говорил ей, – змея эта не ядовитая. Она приносит пользу сельскому хозяйству. Она ест полевых мышей… Ты такая мягкая и горячая, Лизель. Так мне хорошо с тобой сейчас.

– Но я не приношу пользу сельскому хозяйству, – сказала Лизель.

– Не надо иронизировать, – сказал Эликум, – постепенно мы станем друзьями, привыкнем друг к другу.

– Я такая противная, что ко мне надо постепенно привыкать? Ты что, не слышал о любви с первого взгляда?

– Лизель, это не любовь с первого взгляда… Ты отличаешься от меня, ты вообще другая, понятия твои иные…

– Да погляди ты, насколько все на удивление похожи друг на друга, дурачок. Послушай, ты хочешь вернуться в кибуц?

Эликум крепко ее обнял, и она вскрикнула негромко, радостно.

– Ты не настолько слаб, каким притворяешься, дитя. У тебя, дорогой, руки убийцы. Чуть не сломал мне ребра. Ты достаточно опасен. Так ты не хочешь возвращаться в кибуц.

– Не хочу, Лизель. Сидим здесь. На этот раз лишь сидим, вот я тебя целую и ты будешь хорошая девочка, закроешь глаза, а я буду продолжать тебя целовать и рассказывать… Слушай, я назову тебе имена всех диких растений, что нас окружают, расскажу, что здесь вообще происходит вокруг… как лунный свет колдовски оживляет все малые вещи на земле, и они начинают двигаться… я объясню тебе, почему мне так хорошо в эти минуты с тобой, и почему все так печально в то же время… какое удивительное колдовство и очарование и еще много чего наполняет сердце, Лизель…

Она взяла его руку, втянула ее в вырез платья, и Эликум не сопротивлялся, но продолжал говорить:

– Ты закрой глаза, а я тебе буду рассказывать то, что мне есть рассказать. Ты должна слушать меня, Лизель, ибо если не будешь знать, что мне хочется рассказать тебе, мы никогда не сблизимся, мы должны сломать эту отчужденность, что между нами. Ведь сегодня мы встретились в первый раз.

– А ты уже держишь меня за грудь, – сказала Лизель.

– И вовсе не держу, – возвысил голос Эликум, как бы выговаривая ей, – я просто глажу их и душа моя рвется из груди от непереносимой радости.

– Слава Богу, что ты наконец-то радуешься. Раньше ты говорил, что всё так печально.

– Итак, ты меня слышишь, ты мне внимаешь. Это хорошо, это добрый знак. И скажу тебе еще что-то. Я не коренной кибуцник. Я родился в городе, рос в буржуазной семье, у меня брат-адвокат. Трудно мне здесь очень. Но я решил идти иным путем. И я не сдамся. Есть у меня мечта… Ведь и у тебя есть мечта, Лизель?

– Я не мечтаю сверх того, что мне положено, мальчик мой. Я здесь одна в чужой стране. О чем я могу мечтать? Может, лишь о том, что в один прекрасный день я сбегу из кибуца и доберусь до места, где нет стольких сумасшедших… Скажи, ты бы согласился вместе со мной сбежать из кибуца? Родители у тебя богачи, брат-адвокат, пусть помогут… А я всегда смогу продать скрипку, если это выгодно.

– Я отказался от наследства и сказал брату то, что думаю о нем и о его профессии. Лизель, ты и я – два разных мира, чтоб ты знала… Какое невероятное расстояние между нами, Лизель, ты даже понятия не имеешь… как по разные стороны земного шара.

– Идиот, – сказал Лизель, – какой же ты идиот.

С той ночи Эликум и Лизель начали встречаться почти каждый вечер, но вместо прогулок по тропе к плантациям, они сразу же после ужина шли к нему в палатку. Ей не мешало, что он ставит пластинки на граммофон, и она радовалась, что из ночи в ночь он забывает их менять и иногда граммофон стоит безмолвно часами.

Как-то ночью она сказала ему:

– Если ты уже решил остаться здесь, почему у тебя нет ни одного товарища в кибуце? Почему не было у тебя подружки до того, как я появилась? Что это у тебя за жизнь?

– Ты ведь знаешь, есть у меня товарищ, – оправдывался Эликум.

– Это товарищ, старикашка этот? Ему впору быть твоим отцом.

– Ну, в определенном смысле он мой духовный отец, – сказал Эликум.

– Слушай, друг, у тебя есть отец в Тель-Авиве, и если ты захочешь, сможешь его увидеть в течение часа. Но к нему ты не едешь… Был бы у меня отец в Тель-Авиве, Эликум, не гнила бы я здесь даже минуту… А ты мне что-то болтаешь об этом сумасшедшем Мешу-ламе… Тоже мне отец! Старый распутник и сутенер, а не отец.

– Как тебе не стыдно, Лизель?

– Мне стыдно?! Так я тебе скажу простые вещи, этот духовный отец твой дважды разводился, а теперь от него беременеют одна за другой все эти его подруги. И он шлет их в больничную кассу в Тель-Авив делать аборты… Твой великий идеолог… Он дает им направления в больничную кассу на бланках кибуца… О да, великий человек, Мешулам Агалили.

– В дела, которые между ним и мною, нечего вмешиваться, – отрубил Эликум.

– Ну да, дела между вами принадлежат жизни идеалистов. Принадлежат сельскому хозяйству.

– Вопрос твой верен, только смотришь ты на него с мелкобуржуазной точки зрения.

– Я? С мелкобуржуазной?! Ну ты даешь, парень, ты хоть сам слышишь, что бормочешь? Иногда мне кажется, что ты в самом деле законченный идиот.

Чтобы изменить мнение Лизель о Мешуламе Агалили, Эликум предложил ей вместе с ним посетить того, побеседовать, познакомиться поближе. Лизель рассмеялась, но согласилась. В один из вечером они пришли к Мешуламу, который усадил их и угостил кофе. Мешулам объяснял Лизель каковы причины прихода Гитлера к власти в Германии, перечислял одну за другой причины поражения социал-демократов, затем перешел к объяснению антисемитизма нацистов, цитировал по памяти «Майн кампф» Гитлера и доказывал, что по всем признакам, дни гитлеровской власти сочтены.

– Но за тот ущерб, который он причинил евреям, – возвысил голос Мешулам, – он дорого заплатит. Вот, Лизель, ты, к примеру, жертва Гитлера. Сволочь эта, конечно же, будет раздавлена и уничтожена, но кто вернет тебе годы, которые ты провела без семьи? Дорогие годы без отца и матери? Хоть мы здесь, в кибуце, стараемся сделать все, чтобы дать тебе чувство настоящего, теплого дома, но ничто заменить не может отца и мать. А у них, твоих родителей, разве сердце не разрывается в эти минуты, когда мы их здесь упоминаем? Дорого он заплатит за разрушение молодых душ.

Эликум поглядывал на Лизель, боясь, что она откроет рот и начнет о беременностях и абортах, но она помалкивала.

– Я надеюсь, и даже немного верю, – добавил взволнованно Мешулам Агалили, – что кибуцное движение возместит вам потерю дома и семьи. Мы делаем все возможное, и нет жертв, на которые мы не пойдем. Но каковы наши ресурсы? Бедны мы, а тяжесть дел, на нас возложенных, велика. Прости нас, Лизель, если не всегда желаемое совпадает с действительным.

– Я не жалуюсь, – сказала Лизель.

– Счастливая ты, – улыбнулся Мешулам, – что есть у тебя такой друг, как Эликум.

– Эликум ребенок, – сказала Лизель, – добрый, но этакий маленький сирота, точно как я. Сироты могут вместе плакать, но они не могут помочь друг другу.

Слова эти Мешулам и Эликум пропустили мимо ушей и продолжали пить кофе.