— Я тоже только сегодня выбрался к ним, — признался Павел. — Суета, Александр Касимович. Заботы. То да се… Сами понимаете.

— Не понимаю, — жестко сказал Варг. — Нет таких забот, за которыми можно было бы забыть о Вене.

— Александр Касимович! Это уж вы напрасно… Я всегда помню о нем.

— Черта стоит такая память! — Варг встал, заходил по комнате. — Тебя суета заела, меня болячки… К Нине-то нам следовало поехать в первую очередь. Сперва к ней, а потом уж ко всем остальным. Ты в бутылку не лезь, слушай. Напомнить хочу, что все мы, мужики, народ жилистый, на полюс летаем, врагов колотим, а придет главный час в жизни, когда не храбрость нужна, не сила, а мужество нужно самое настоящее — тогда и выходит, что не всегда ты самый главный… А вот эти ручки наманикюренные, они не только на фортепианах играть могут, они и от края могут отвести. От самого края…

Павел удивленно посмотрел на Варга: капитан никогда раньше не говорил таких слов.

— Ты многого не знаешь, Павел. Веня человек гордый, ему тяжело было все время помнить, что он в трудную минуту где-то не выдержал, сломался; он хотел забыть об этом и потому молчал. Тут его судить не надо — все только со стороны просто… Когда он упал с парашютом и врачи даже не скрывали, что он всю жизнь будет хромать, — это в лучшем случае, а в худшем — всю жизнь будет прикован к кровати, ты знаешь, что он тогда сказал Нине?

— Нет… Я, наверное, действительно многого не знаю.

— Он сказал: «Я не Маресьев, героя из меня не получится. А гнить заживо — благодарю покорно. Постараюсь умереть достойно». Ты понимаешь? Это конец, если человек смирился. И вот смотри — мне самому понять трудно: девчонка, пигалица, можно сказать, шестнадцать лет — она не только на себя все заботы взяла, когда мать свалилась, она его из этой слабости вытягивала, и как! Высоты боится до смерти, на балконе голова кругом идет, и все-таки учится прыгать, летать, и все затем только, чтобы быть с ним на равных, чтобы иметь право говорить ему: «Ты должен летать! Ты будешь летать!»

Варг замолчал. Павлу вспомнилась фотография над Венькиной кроватью. Его слова: «Это не первая любовь, это любовь на всю жизнь», и то, как яростно торговал он у знакомого охотника медвежью шкуру, потом, заплатив за нее месячным запасом спирта, долго выколачивал на снегу, ревниво осматривал — нет ли где залысин; как упаковывал в ящик, предварительно обернув заранее припасенными тряпками, — и это делал Веня, который не успевал купить себе шарф или зубную щетку, для которого даже письмо написать — и то было целым событием.

— Вот такие пироги, Павел… — Варг ходил по комнате, переставляя с места на место свои сувениры. — Вот такая ситуация… Ты когда домой возвращаешься?

Только теперь Павел вдруг сообразил, что Варг уже несколько месяцев на материке, что он и знать не знает ни о Танькином отъезде, ни о его назначении в Ленинград, и даже когда поддразнивал его, говоря о даче и видах на будущее, имел в виду действительно будущее, которое всем им, северянам, видится где-то в далеком пенсионном возрасте.

— Когда отпуск кончается? — снова спросил Варг, но в это время Нина позвала его на кухню.

«Когда отпуск кончается? — повторил про себя Павел. — Да уже кончился. Все. Амба. Вышло время летних отпусков на шесть месяцев. Теперь будут обыкновенные, как у всех советских служащих. И будет он по вечерам слушать сводку погоды, будет каждый раз вздрагивать, когда диктор скажет, что на Чукотке оттепель, идет дождь: если это случится весной, значит, его приятель пастух Эттугье снова гонит свое стадо по обледеневшему насту, спешит в распадок Эргувеема, где с осени припасены на этот случай корма; если диктор скажет, что на Чукотке сильный ветер, переходящий в штормовой, он увидит, как срывается с пологой сопки возле Певека сумасшедший «южак», от которого нет защиты, кроме разве самой простой — не выходить из дому, А если диктор… Да к черту эти метеосводки, он ими сыт, он будет теперь любоваться туманной перспективой Невского и бликами солнца на Адмиралтейской игле».

Вот только сказать об этом Варгу он не может. Язык не поворачивается. Дернуло его со своими расспросами. Лучше бы он продолжал говорить о Нине. Павлу хочется слушать о Нине, ему приятно, что Варг так говорит о ней…

— Посмотрим, посмотрим, что вы тут наготовили, — сказал Варг, входя вслед за Ниной в комнату. — Ну-ка, Павел, хоть ты и непьющий нынче, налей нам по стопке.

Нина стояла в коротком фартуке, с засученными рукавами и держала на вытянутых руках блюдо с салатом. Вид у нее был трогательный и торжественный.

— Только уж судите не строго…

Павел встал и взял у нее поднос.

Ему вдруг захотелось грохнуть его об пол. Чтобы нелепым этим поступком вернуть себя к действительности. К фактам. К машине за окном. К приказу, что лежит у него в кармане. К завтрашней Нининой свадьбе, к своей ленинградской квартире, где ждет его выбранная им женщина, — вернуть себя ко всему этому, потому что в ту секунду, когда вошла Нина, он очень явственно представил себе, что вот сейчас возьмет ее за руку и уведет. Совсем уведет. К себе. Уведет на глазах у Варга, и Варг не удивится.

Варг не удивится. Потому что он еще из той жизни, что осталась позади, из тех дней, когда все они, и Павел тоже, больше всего боялись, чтобы не пришли к ним сытое благополучие и самодовольство. «Самодовольство — когда ты стоишь посередине мира и весь этот мир для тебя. И самая жирная кость, и самая теплая конура».

— …А вот когда идет горбуша где-нибудь в крохотной речке — это, доложу я вам, Нина, зрелище! — рассказывал Варг. — Это неправдоподобно. Представьте себе…

— Капитан, — перебил его Павел, — я расскажу это Нине по дороге. Нам пора. Склянки пробили время.

Он шутливо взял под козырек.

— Ну, чепуха какая! — разволновался Варг. — В кои-то веки…

— Нам действительно пора, — сказала Нина. — Но я еще приду к вам, Александр Касимович. Вы позволите?

— Конечно же, Нина! А ты?.. — он повернулся к Павлу. — Ну с тобой мы увидимся скоро. Я ведь их обманул, ты знаешь? Пенсия пенсией, но зачем же человеку умирать в чужом лопушином дворе? И вот я еду обратно, буду теперь капитаном порта. Уже билеты заказал на поезд. В международном поеду, с зеркалами.

— На поезд? — удивилась Нина. — Я думала, к вам только летают.

Павел хмыкнул. Он-то знал, в чем дело.

— Видите ли, Нина, — доверительно сказал капитан. — Если вам Веня про меня рассказывал, то вы, должно быть, знаете, что я ни разу не тонул. А если буду тонуть, то выплыву. Море все-таки. А самолет… Он очень высоко летает. Я боюсь самолетов, Нина… Вот какая у меня беда.

Он проводил их до машины.

— Если будешь дома раньше меня, — сказал он Павлу, — посмотри, пожалуйста, как там мои кактусы. Надюшка-то сейчас в Магадане. Экзамены сдает. Ну до встречи на мысе Кюэль!

Когда они немного отъехали, Нина сказала:

— Вот и вечер. Я никогда не думала, что день может быть таким длинным… Скоро ко мне приедут гости, может быть, уже приехали. Я вернусь домой и буду их развлекать, Вам хорошо, вам не надо никого развлекать.

— Да, — сказал Павел. — Нам хорошо.

— А вы что будете делать?

«А я, Нина, приеду домой и напьюсь. В одиночку. Пусть отец посмотрит, как его солидный сын танцует джигу… Но тебе я буду говорить другие слова — тебе незачем знать, что мне сейчас очень трудно ехать домой, остаться одному, делать что-то по привычке, укладывать чемоданы, звонить в Ленинград, говорить всякие слова. Мне очень трудно все это делать, потому что я знаю, что ты существуешь. Ты есть. И всегда была такой, какой я узнал тебя сегодня. Ты была не просто сестрой Вени все эти годы. Ты была частью его самого. И все, что было в нем, он оставил тебе. Завещал тебе быть его продолжением. Жить за него.

Очень глупо, что я приехал поздно. Но я приехал поздно. Вот почему я буду говорить тебе правильные и взрослые слова. Ты их забудешь. А мне иначе нельзя…»

— У вас еще, наверное, много дел. Мне даже совестно, что вы так много времени потратили на меня.