— Нет, с чего ты взял. Это я… сейчас…

Колльберг положил патроны в карман, направил ствол в пол и нажал на спусковой крючок. По комнате прокатилось эхо от щелчка.

— И боек у него подпилен, — добавил он. — Для того, чтобы спуск был мягче и быстрее. Смертельно опасное оружие. Даже опаснее гранаты с выдернутой чекой. Достаточно было, чтобы ты перевернулась во время сна… — Он замолчал.

— В последнее время я мало спала, — сказала она.

«Хм, — подумал Колльберг, — наверное, Оке взял „Кольт“ незаметно во время какой-то конфискации оружия. Попросту стибрил».

Он подбросил большой револьвер в руке, потом перевел взгляд на девушку, худенькую, как подросток.

— Я понимаю его, — пробормотал Колльбсрг. — Если кому-то так нравится оружие… — Он повысил голос: — А мне оно не нравится! — воскликнул он. — Это отвратительная вещь; оружие вообще не должно существовать. То, что его производят, то, что каждый может держать его в шкафу, и ящике стола, носить с собой, свидетельствует только о том, что вся система прогнила насквозь и все обезумели. Ты понимаешь? Какие-то акулы зарабатывают на том, что производят оружие, точно так же, как другие сколачивают состояние на наркотиках и опасных для жизни таблетках.

Оса смотрела на него с изменившимся выражением в глазах, в них появились чуткость и понимание.

— Садись, — сказал Колльберг. — Давай поговорим. Серьезно.

Оса Турелль не ответила ему, однако вернулась в гостиную и села.

Колльберг положил «Кольт» на полку в прихожей. Снял пиджак и галстук. Расстегнул воротник и подвернул рукава. Раскопал в горе посуды на кухне кастрюльку, вымыл ее и сварил кофе. Разлил его в две чашки и отнес в комнату. Выбросил окурки. Открыл окно. И только после всего этого сел.

— Итак, — произнес он. — Прежде всего мне хотелось бы знать, что ты имеешь в виду под словами «в последнее время». Когда ты сказала, что в последнее время он предпочитал ходить с оружием.

— Помолчи немного, — сказала Оса и через несколько секунд добавила: — Подожди.

Она подтянула ноги на кресло, обхватила колени руками и замерла. Колльберг ждал. Ему пришлось ждать минут пятнадцать, и за все это время она ни разу не посмотрела на него. Наконец она подняла глаза.

— Ну, я тебя слушаю.

— Как ты себя чувствуешь?

— Не лучше, но немножечко по-другому. Можешь спрашивать. Я отвечу на любые вопросы. Я только одно хочу знать.

— Что именно?

— Ты обо всем мне рассказал?

— Нет, — ответил Колльберг, — но сейчас я это сделаю. Я вообще пришел сюда потому, что не верю в официальную версию, будто бы Стенстрём случайно оказался одной из жертв убийцы-психопата. И независимо от твоих заверений, что он не изменял тебе, или как там это называется, и причин этой твоей уверенности, я не думаю, что он оказался в автобусе просто так, для собственного удовольствия.

— А ты как считаешь?

— Что ты с самого начала была права. Когда говорила, что он работал. Что он чем-то занимался, по службе, как полицейский; что он по каким-то причинам не говорил об этом ни тебе, ни нам. Возможно, например, что он давно за кем-то следил, и этот человек в отчаянии убил его. Лично я, естественно, считаю эту версию маловероятной. — После короткой паузы Колльберг добавил: — Оке очень хорошо умел следить. Ему это нравилось.

— Я знаю, — сказала она.

— Следить можно двумя разными способами, — продолжал Колльберг. — Можно ходить за кем-нибудь так, чтобы тот этого не замечал и чтобы можно было разгадать его намерения. Либо делать это совершенно открыто, чтобы привести в отчаяние человека, за которым ведется слежка, вывести его из себя, чтобы он сам себя выдал. И тем, и другим способами Стенстрём владел лучше кого-либо из нас.

— А кроме тебя, кто-нибудь еще придерживается такого же мнения? — спросила Оса.

— Да. По крайней мере, Мартин Бек и Меландер. — Колльберг потер шею и добавил: — Но в этих моих рассуждениях много слабых мест. Не стоит больше тратить на них время.

— Ну, так что же ты хочешь знать?

— Я и сам толком не знаю. Нам нужно кое-что уточнить. Мы не все понимаем. Что ты, например, имела в виду, когда говорила, что в последнее время он предпочитал ходить с пистолетом, что ему это нравилось? В последнее время?

— Когда я познакомилась с Оке четыре года назад, он был совершеннейшим ребенком, — спокойно сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Он был робким и инфантильным. А три недели назад, когда кто-то убил его, он уже был взрослым. И это развитие произошло, главным образом, не на службе, у вас, а здесь, дома. Когда мы в первый раз были вместе в той комнате, в постели, пистолет был последней вещью, которую он снял с себя.

Колльберг в недоумении приподнял брови.

— Потому что он остался в рубашке, — сказала она, — а пистолет положил на ночной столик. Я просто остолбенела. Честно говоря, тогда я вообще не знала, что он полицейский, пыталась сообразить, что за психа я пустила к себе в постель. Она внимательно посмотрела на Колльберга. — Тогда мы еще не были влюблены друг в друга. Но уже почти влюбились. Потом я все поняла. Ему было двадцать пять лет, а мне только-только исполнилось двадцать. Но если и можно было кого-то из нас считать взрослым, зрелым человеком, так это только меня. Он ходил с пистолетом, считая это таким дерзким. Как я уже сказала, он был еще ребенком и ему казался невероятно смешным вид голой женщины, которая с глупым выражением лица уставилась на мужчину в рубашке и с пистолетом. Потом он вырос из этого, но к пистолету успел привыкнуть. Кроме того, его интересовало огнестрельное оружие… — Она замолчала и внезапно спросила: — А ты храбрый? Я имею в виду физиологию.

— Не очень.

— Оке был физиологическим трусом, хотя делал все, чтобы побороть себя. Пистолет придавал ему чувство уверенности.

— Ты говорила, что он повзрослел. Он был полицейским, а с точки зрения профессионализма вряд ли свидетельствует о зрелости то, что ты позволяешь застрелить себя сзади тому, за кем следил. Поэтому я заметил, что мне трудно в это поверить.

— Вот именно, — сказала Оса Турелль. — И я в это решительно не верю. Тут что-то не так.

Колльберг немного подумал и сказал:

— Остаются факты. Он чем-то занимался. А чем именно, ни я, ни ты не знаем. Я прав?

— Да.

— Может, он как-то изменился? Незадолго до того, как это произошло?

Она подняла руку и пригладила свои короткие темные волосы.

— Да, — наконец ответила она.

— Как именно?

— Это нелегко описать.

— А эти фотографии имеют какое-то отношение к перемене, которая с ним произошла?

— Да, — ответила она. — Самое прямое. — Она взглянула на фотографии. — Об этом можно говорить только с тем человеком, которому полностью доверяешь. Не знаю, чувствую ли я к тебе такое доверие. Но я все же попытаюсь.

У Колльберга вспотели руки, он вытер их об брюки. Они поменялись ролями. Теперь она была спокойной, а он нервничал.

— Я любила Оке. С самого начала. Но сексуально мы не очень подходили друг другу. У нас были разные темпераменты и требования. — Она испытующе посмотрела на Колльберга. — Можно, однако, быть счастливым. Можно научиться. Тебе известно об этом?

— Нет.

— Мы с Оке являемся доказательством этого. Мы научились. Полагаю, ты понимаешь, что я имею в виду?

Колльберг кивнул.

— Бек не понял бы меня, — сказала она. — Я уж не говорю о Рённе или о ком-либо другом. — Она пожала плачами. — В общем, мы научились. Мы подстроились друг к другу, и нам было хорошо.

Колльберг на несколько секунд перестал слушать. Вот альтернатива, над существованием которой он никогда не задумывался.

— Это нелегко, — продолжала она. — Я должна тебе все объяснить, потому что если не сделаю этого, то не сумею объяснить, как именно переменился Оке. Но даже если я расскажу тебе массу подробностей из нашей частной жизни, неизвестно, поймешь ли ты. Однако я надеюсь, что ты поймешь. — Она закашлялась. — Я слишком много курила в последние недели.