— Остап!..

— Что?

— Полюби меня, Остап. По-настоящему полюби!

Белошапка удивленно поднял голову и грустно усмехнулся:

— Разве об этом договориться можно?

— А почему бы и нет?.. Ты полюби... Поймешь, какая я!.. Поймешь мою любовь!..

— К чему эти разговоры...

— Ты мне очень нравишься, Остап. Очень! Я на самом деле голову теряю, когда думаю о тебе...

— Ну, не только обо мне?

— Знаю, знаю, что вы там про меня говорите. Все такие, все так думают, но каждый пристает, отбою нет,— в голосе Марины зазвучала горькая обида.

— Все?

— А разве нет?

— Ну и хорошо. Прошу, сними руку с плеча, и так жарко...

Марина отодвинулась и вдруг заплакала.

Теперь растерялся Остап. Он не переносил, когда кто-нибудь плакал. Особенно когда плакал ребенок или женщина.

— Что ты? Прости, если что не так. И перестань хныкать. Ну, перестань...

Марина еще несколько раз всхлипнула и утихла.

Некоторое время молчали. Потом Марина повернула к Остапу голову и еле слышно с надрывом в голосе заговорила:

— Знаешь, с чего все началось?.. Полюбила я еще в десятом классе... Каким чудесным он мне казался. Мечтатель, собирался всю жизнь путешествовать по свету. Как сейчас помню, после выпускного вечера вышли мы на луг, а перед нами — даль необъятная. Тогда мы и дали друг другу клятву — никогда не разлучаться... После этой клятвы все лето мы были вместе. Потом он уехал в институт, а я не прошла по конкурсу... Через три года он вернулся, но... с женой. Вот тогда я и решила, что моя жизнь кончилась. И... на свете начала жить другая Марина — мстительная, ненасытная... Она влюбляла в себя парня, гуляла с ним некоторое время, потом бросала. Слезы, обида, горе — а ей только этого и надо... А настоящая Марина затаилась, ушла куда-то далеко в себя и все ждала, что появится тот, кто разбудит ее, вернет к настоящей жизни. И тогда забудется навсегда этот страшный сон...

Марина замолчала, посмотрела печальными глазами на Остапа, затем медленно поднялась и вошла в воду. Не оборачиваясь сказала:

— Мне казалось, что разбудишь меня ты...

Она шла и шла, пока подбородок не коснулся воды. Тогда крикнула:

— Поплыли к своим, Остап!

...Когда они подошли к костру, там звучал смех, кое-кто пытался запевать.

— Ага-а-а, прибыли!..

— Привет!.. Эй, кто там, выдайте Марине и Остапу по две миски! Сейчас у них волчий аппетит!

— Угадали! Рыбки по этому случаю побольше положите! — засмеялась Марина.

Она казалась веселой и беспечной, и трудно было поверить, что всего каких-то полчаса назад эта девушка плакала горькими слезами.

К ним подошла Зоя, но Остап даже не взглянул на нее. Он с аппетитом ел уху, пил пиво, весело переговаривался с Мариной.

Григоренко читал приказ о выговоре, объявленном ему главком за самовольное использование средств на строительство мойки, и недоумевал. «Переборщили! В «Положении о социалистическом предприятии» сказано, что директор имеет право решать такие вопросы сам, без согласования с главком. Другое дело, если с мойкой ничего не выйдет...» Да, теперь ему стало понятно, зачем приезжал к ним Соловушкин.

Не успел Григоренко дочитать приказ до конца, как в кабинет без стука ворвался коренастый парень в синей спецовке, а следом за ним — растерянная Люба.

Парень, очевидно, всю дорогу бежал, потому что никак не мог отдышаться.

— Вот... ложка!.. Читайте! — еле переводя дух, выпалил он.

Сергей Сергеевич взял ложку и... не поверил своим глазам — на ней было нацарапано: «Григоренко Сергей».

На другой стороне: «Нас выдал Ка...» Кто этот «Ка...» — неизвестно, так как последние буквы совсем исчезли, металл окислился.

— Откуда у вас эта ложка?

— Я бульдозерист. Может, слыхали — Иван Середа. Снимал песок там, где должна пройти новая дорога... Вдруг вижу — скелет человека. Сначала один, потом второй. Стал вокруг смотреть — нашел вот эту ложку и еще книгу. Книга вся истлела. Но название разобрал. Это — «Как закалялась сталь».

Сергей Сергеевич не мог оторвать взгляда от ложки. «Григоренко Сергей». Так это же его отец... И ложка, конечно, его, отцова... Отцова!

— Больше ничего не нашли?

— Нашли. С другими рабочими мы раскопали могилу. Судя по остаткам обуви, это были мужчина и женщина. .. может, девушка.

Люба заметила, как побледнел Сергей Сергеевич.

— Отец и сестренка... — прошептал он и выбежал из кабинета.

Едва передвигая словно свинцом налитые ноги, возвращался Григоренко с того места, где нашли останки его родных. Сомнений в том, что это отец и сестра, не было: мать опознала остатки обуви... Следователь и судебно-медицинский эксперт, вызванные из города, также подтвердили, хотя и прошло с тех пор много времени: да, это они...

— Я все думаю о надписи на ложке. «Нас выдал Ка...» Кто бы это мог быть? Что ты можешь посоветовать? — спросил Григоренко Боровика, который шел рядом с ним.

— Ничего не могу посоветовать. Но разыскать предателя нужно, если он еще жив. Сообщим о находке кому следует.

Григоренко протянул руку Боровику. Ему хотелось поскорее остаться одному.

Сергей Сергеевич вспомнил тот вечер, когда ушли из дома отец и сестра... и не вернулись. Ждали их весь следующий день, но так и не дождались. А ночью пришел незнакомый человек и сказал матери, чтобы они немедленно покинули город. Мать плакала, допытывалась, умоляла сказать, где муж и дочка, но человек, потупив голову, молчал.

Всю ночь мать не спала, собиралась в дорогу. Перед рассветом она взяла детей — Сережу и Наташу — и молча вышла из дома.

Только за городом сказала:

— Если вернутся — разыщут нас.

Ждал маленький Сережа своего отца. Много лет ждал. И сестру свою Галинку — нежную, славную, самую лучшую — тоже ждал.

Но они не вернулись...

Григоренко только теперь заметил, что находится на холме, за карьером, откуда видны и Днепр, и весь Днепровск. Остановился и сел на камень. Долго сидел поникший. Представил их последнюю ночь. Ночь перед расстрелом. Они, наверное, избитые, истерзанные палачами, лежали в холодном погребе, пытаясь согреть друг друга.

— Нас расстреляют? — спросила Галинка.

— Да, доченька, — ответил отец и крепче обнял ее. — Тебе очень холодно?

— Нет... Не очень, папа... Когда?..

— Не думай об этом. Давай лучше говорить с чем-нибудь хорошем... Вот вырастет наш Сергунька и будет жить, ты даже представить не можешь, как счастливо!..

— Да, будет жить... Счастливо... — прошептала Галинка.

Отец знал, что расстреляют их на рассвете. Значит, через час. И может, за этот час он вспомнил всю свою жизнь? Свои юношеские мечты, первую любовь? Вспомнил, как чудесно было в Днепровске перед войной...

— Пап, а пап, ты уверен, что наши победят? Что фашисты не одолеют нас? — снова нарушила молчание Галинка.

Наверное, каждый осужденный, поднимаясь по ступеням на эшафот, таит в себе надежду, что перед самой казнью ему все же могут отменить приговор. Этой надеждой живет он до последней секунды.

У отца и сестры такой надежды не было. От фашистов пощады не может быть никому! Отец знал это. И он не хотел обманывать дочь. Нельзя обманывать человека в последние минуты жизни. Ложь — призрачное убежище труса, правда — опора сильного.

— Верю! Никогда не одолеть наш народ, — твердо сказал отец. — Никогда, Галинка!

— А как будут жить после победы?

— Честно и счастливо.

— И про нас вспомнят?

— Вспомнят, обязательно вспомнят, доченька...

Небо порозовело. Скоро рассвет.

Их вывели за город. Они шли по желтому сыпучему песку. В лицо дул, завывал ветер, поднимал песок, бросал в глаза, сек щеки.

В последний раз они шли по родной земле.