щепки всю их полицию, голыми руками задушит Портнова и того Стася. Пусть только подступят к нему...

16

После короткого разговора со старостой, который тем не менее совершенно обессилил его, Сотников

ненадолго заснул. Проснувшись, он неожиданно почувствовал себя мокрым от пота; столько времени

паливший его жар сменился потливой прохладой, и Сотников зябко поежился под своей волглой

шинелью. Но голове стало вроде бы легче, горячая одурь, туманившая его сознание, исчезла, общее

самочувствие улучшилось. Если бы не искалеченные, распухшие кисти рук и не набрякшая застаревшей

болью нога, то он, возможно, посчитал бы себя здоровым.

В подвале было темно и тихо, но никто, наверно, не спал, это ощущалось по частым, напряженным

вздохам, скупым движениям, притихше-настороженному дыханию людей. И тогда Сотников вдруг понял,

что истекает их последняя ночь на свете. Утро уже будет принадлежать не им.

Что ж, надо было собрать в себе последние силы, чтобы с достоинством встретить смерть.

Разумеется, иного он и не ждал от этих выродков: оставить его живым они не могли - могли разве что

замучить в том дьявольском закутке Будилы. А так, возможно, и неплохо; пуля мгновенно и без мук

оборвет жизнь - не самый худший из возможных, во всяком случае, обычный солдатский конец на войне.

А он, дурак, все боялся погибнуть в бою. Теперь такая гибель с оружием в руках казалась ему

недостижимой роскошью, и он почти завидовал тысячам тех счастливцев, которые нашли свой честный

конец на фронте великой войны.

Правда, в эти несколько партизанских месяцев он все-таки что-то сделал, исполняя свой долг

гражданина и бойца. Пусть не так, как хотел, - как позволили обстоятельства: несколько врагов все же

нашло смерть и от его руки.

И вот наступил конец.

Все сделалось четким и категоричным. И это дало возможность строго определить выбор. Если что-

либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы

или случая оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе погибнуть прежде, чем определит свои с

ними отношения, ибо эти отношения, видно, станут последним проявлением его «я» перед тем, как оно

навсегда исчезнет.

На первый взгляд это казалось странным, но, примирившись с собственной смертью. Сотников на

несколько коротких часов приобрел какую-то особую, почти абсолютную независимость от силы своих

врагов. Теперь он мог полной мерой позволить себе такое, что в другое время затруднялось

обстоятельствами, заботой о сохранении собственной жизни, - теперь он чувствовал в себе новую

возможность, не подвластную уже ни врагам, ни обстоятельствам и никому в мире. Он ничего не боялся,

и это давало ему определенное преимущество перед другими, равно как и перед собой прежним тоже.

Сотников легко и просто, как что-то элементарное и совершенно логическое в его положении, принял

последнее теперь решение: взять все на себя. Завтра он скажет следователю, что ходил в разведку,

имел задание, в перестрелке ранил полицая, что он - командир Красной Армии и противник фашизма,

пусть расстреляют его. Остальные здесь ни при чем.

По существу, он жертвовал собой ради спасения других, но не менее, чем другим, это пожертвование

было необходимо и ему самому. Сотников не мог согласиться с мыслью, что его смерть явится нелепой

случайностью по воле этих пьяных прислужников. Как и каждая смерть в борьбе, она должна что-то

утверждать, что-то отрицать и по возможности завершить то, что не успела осуществить жизнь. Иначе

зачем тогда жизнь? Слишком нелегко дается она человеку, чтобы беззаботно относиться к ее концу.

Было холодновато, время от времени он вздрагивал и глубже залезал под шинель. Как всегда,

принятое решение принесло облегчение, самое изнурительное на войне - неопределенность больше не

досаждала ему. Он уже знал, когда произойдет его последняя битва с врагами, и знал, на какие станет

позиции. С них он не отступит. И хотя этот поединок не сулил ему легкой победы, он был спокоен. У

бобиков оружие, сила, но и у него тоже есть на чем постоять в конце. Он их не боялся.

Немного пригревшись под шинелью, он снова незаметно уснул.

213

Приснился ему странный, путаный сон.

Было даже удивительно, что именно такой сон мог присниться в его последнюю ночь. Он увидел что-

то из детства и среди прочего незначительного и малопонятного какую-то нелепую сцену с отцовским

маузером. Будто Сотников начал вынимать его из кобуры, неосторожно повернул в сторону и сломал

ствол, который, как оказалось, был не стальной, а оловянный, как в пугаче. Сотникова охватил испуг, хотя

в то время он был уже совсем не мальчишкой, а почти что нынешним или, возможно, курсантом -

действие почему-то происходило в ружейном парке в училище. Он стоял возле пирамиды с оружием и не

знал, как быть: с минуты на минуту здесь должен был появиться отец. Сотников бросился к пирамиде, но

там не оказалось ни одного незанятого места, во всех гнездах стояли винтовки. Тогда он дрожащими

руками рванул жестяную дверцу печки и сунул пистолет в черную, с окурками дыру топки.

В следующее мгновение там засветился огонь - раскаленные пылающие уголья, в которых как будто

плавилось что-то яркое, и он в совершенной растерянности стоял напротив, не зная, что делать. А рядом

стоял отец. Но Сотников-старший даже не вспомнил про маузер, хотя у сына было такое ощущение, что

он знал обо всем происшедшем за минуту до этого. Потом отец опустился перед топкой на корточки и

вроде сожалеюще сказал шепелявым, старческим голосом: «Был огонь, и была высшая справедливость

на свете...»

Сотникову показалось, что это из библии - толстая ее книга в черном тисненом переплете когда-то

лежала на материнском комоде, мальчишкой он иногда листал ее желтые, источавшие особенный,

обветшало-книжный запах страницы. Теперь ему было удивительно слышать, как библию цитировал

отец, который не верил в бога и открыто не любил попов.

Неизвестно, как долго горел тот огонь в печке, сознание Сотникова опять погрузилось во мрак.

Наверно, не скоро еще он стал приходить в себя, начав различать поблизости какие-то невнятные звуки:

стук, шорох соломы и тихий старческий голос. Когда же вернулось ощущение реальности. Сотников

понял, что это гоняли крыс. Окончательно очнувшись, он долго, мучительно откашливался, все

размышляя, что бы мог значить этот его сон. И как-то постепенно и естественно его мыслями завладело

щемящее воспоминание о его давнем, далеком детстве...

Маузер не странная причуда этого сна, он действительно хранился у старого Сотникова, бывшего

краскома, а до того - кавалерийского поручика с двумя «Георгиями» на широкой груди - офицерское фото

отца он не раз видел в красивой, замысловато расписанной павлинами маминой шкатулке. Иногда по

праздникам отец доставал из комода свой пистолет, и тогда сыну было позволено придержать его за

желтую деревянную кобуру, чтобы отец мог вытянуть из нее маузер - вынуть его самому отцу было

неловко, его искалеченная на войне рука постепенно отнималась. Это были самые счастливые в жизни

мальчишки минуты, но потом он мог лишь наблюдать, как отец протирает оружие - ни разу ему не было

разрешено даже поиграть с пистолетом. «С оружием и наградами играть возбраняется», - говорил

Сотников-старший, и мальчик не упрямился, не просил. Слово отца в семье было законом, в большом и

в малом дома царил его культ. Впрочем, это никому не казалось странным: отец его пользовался в

городке известностью и даже славой героя гражданской войны, который лишь по причине своего увечья

и чрезмерной гордости, как однажды объяснила мать, зарабатывал на хлеб починкой часов.