и пыли, он краешком сознания все же почувствовал, что жив, и тут же под лавой земляной трухи, которая

низринулась сверху, рванулся к орудию. Но гаубица уже немощно скособочилась на краю воронки, ствол

взрывом свернуло в сторону, смрадно горела резина колесного обода. И тогда он понял, что это конец.

Он плохо еще соображал, сам уцелел или нет, но чувствовал, что оглох: взрывы вокруг ушли за

непроницаемую толстую стену, другие звуки все разом исчезли, в голове стоял протяжный болезненный

звон. Из носа показалась кровь, он грязно размазал ее по лицу и сполз с дороги в канаву. Напротив, за

вербами, тяжело переваливаясь на гусеницах, шел, наверно, тот самый, подбивший его танк. Свежий

утренний ветер стлал черные космы дыма от пылающего трактора, жирно воняло соляркой и тротилом

от взрывов, дымно тлела гимнастерка на плече уже неживого командира полка.

Потрясенный неожиданностью разгрома Сотников минуту осоловело смотрел на ползущие за дорогой

немецкие танки, их номера и черно-белые, выбитые по трафарету кресты. И тогда кто-то дернул его за

рукав, он повернул голову - рядом появилось запачканное сажей и кровью лицо старшины батареи,

который что-то кричал ему и показывал рукой в тыл, куда по канаве бежали бойцы.

Они вскочили и сквозь вонючий дым над дорогой, пригнувшись, также побежали туда...

3

Рыбак обошел мысок мелколесья и остановился. Впереди, на склоне пригорка, в едва серевшем

пространстве ночи, темнели крайние постройки деревни. Как она выглядела отсюда, Рыбак уже не

помнил: когда-то, в начале осени, они проходили стороной по дороге, но в деревню не заходили.

Впрочем, сейчас это его мало заботило - важнее было определить, нет ли там немцев или полицаев,

чтобы ненароком не угодить в западню.

Он недолго постоял возле кустарника, прислушиваясь, но ничего подозрительного в деревне вроде не

было слышно. Донеслось несколько разрозненных, приглушенных ночью звуков лениво протявкала

собака. По-прежнему упруго и настойчиво дул ветер, тихо посвистывая рядом в мерзлых ветвях, пахнуло

дымом - где-то, наверно, топили. Тем временем сзади подошел Сотников и, остановившись, тоже

всмотрелся в сумерки.

- Ну что?

- Вроде тихо, - негромко сказал Рыбак. - Пошли помалу.

Было бы удобнее и короче свернуть к крайней в этой деревне избушке, что темнела невдалеке, по

самые окна увязнув в сугробе, - там начиналась улица. Но возле крайней всегда больший риск

напороться на неприятность: в конце улицы обычно заканчивают свой маршрут караульщики и патрули,

там же устраивает засады полиция. И он свернул по снегу в сторону. Вдоль проволочной в две нитки

ограды они перешли лощинку, направляясь к недалеким постройкам, тесно сгрудившимся в конце

огородов на отшибе. Это было гумно. Там еще постояли минуту за растрескавшимся углом пуньки или

тока с продранной крышей, прислушались, и Рыбак с оглядкой вышел на пригумье. Отсюда было рукой

подать до низенькой, сиротливо покосившейся избушки при одном сарайчике, куда вела утоптанная в

снегу тропинка. Рыбак сделал по ней два шага, но тут же соступил в снег - на тропке пронзительно

170

заскрипело под сапогами. За ним принял в сторону Сотников, и они пошли так, по обе стороны стежки, к

избе.

Они еще не достигли сарайчика, как до их слуха явственно донесся стук - во дворе кто-то рубил

дрова, рубил вроде бы с неохотой, вполсилы. Рыбак обрадовался: если рубят дрова - значит, в деревне,

наверно, все тихо, чужих нет. К тому же не надо стучать в окно, проситься впустить - обо всем можно

будет расспросить дровосека. Правда, он тут же подумал, что неосторожностью можно спугнуть

человека - завидев чужих, запрется, тогда попробуй его вытащить из избы. И он как можно тише обошел

сарайчик, переступил через концы брошенных на снегу жердей и вышел из-за угла.

В темновато-серых сумерках двора у ограды кто-то возился с поленом. Он не сразу понял, что это

женщина, которая, заслышав сзади шаги, вдруг испуганно вскрикнула.

- Тихо, мамаша! - негромко сказал Рыбак.

Растерявшись, она замерла перед ним - низенькая пожилая тетка в грубом, толсто повязанном на

голове платке - и не могла вымолвить слова. Рыбак из предосторожности взглянул на ведущую в сени

дверь, та была закрыта, больше во дворе вроде никого не было. Впрочем, он не очень и опасался - он

уже знал, что в этой деревне спокойно. Полицаи, пожалуй, засели за самогон, а немцы вряд ли тут

появлялись.

- Ой, господи боже, и напугалась же! Ой, господи...

- Ладно, хватит креститься. Полицаев в деревне много?

- А нет полицаев. Был один, так в местечко перебрался. А больше нет.

- Так, - Рыбак прошелся по двору, выглянул из-за угла. - Деревня как называется?

- Лясины. Лясины деревня, - полная внимания и еще не прошедшего испуга, отвечала тетка.

Ее топор глубоко сидел в суковатом еловом полене, которое она, очевидно, тщетно пыталась

расколоть пополам.

Рыбак уже прикинул, что неплохо бы тут и отовариться: подход-выход хороший, на пути гумно, лесок -

если что, все это прикроет их от чужого глаза.

- Кто еще дома?

- Так одна ж я, - будто удивившись их неосведомленности, ответила женщина.

- И больше никого?

- Никого. Одна вот живу, - вдруг пожаловалась она, все не сводя с него выжидательно-тревожного

взгляда, наверно старалась угадать тайную цель их ночного визита.

Рыбака, однако, мало тронул этот ее жалостливо-покорный тон, ему уже были знакомы эти наивные

повадки деревенских теток, разжалобить его было трудно. Теперь он изучал обстановку на дворе -

увидел раскрытые ворота в сарай и заглянул в его глухой, полный навозного запаха мрак.

- Что, пусто?

- Пусто, - упавшим голосом подтвердила женщина, не отходя от топора. - Забрали все чисто.

- Кто забрал?

- Ну, известно кто. Как у красноармейской матери. Чтоб им подавиться, иродам!

Тут Рыбак с мимолетным сочувствием взглянул на женщину - если та перешла на проклятия, значит

не врет, можно верить. И он про себя недовольно чмыхнул, поняв, что и здесь, наверно, ничего не

выйдет, - не до нитки же обирать ее, и без того обобранную немцами. Придется искать дальше.

Сотников, ссутулясь, уныло ожидал под стеной, и Рыбак шагнул к женщине.

- Что, не расколешь?

Тетка догадалась, что он поможет, и, заметно обрадовавшись, как-то сразу сбросила с себя пугливую

настороженность.

- Да вот, лихо на него, вбила - не выдеру. С вечера бьюсь, ни туда ни сюда.

- А ну дай!

Рыбак закинул за спину карабин и обеими руками взялся за гладкое сухое топорище. Хакнув, сильно

ударил поленом о колоду, потом еще. Ударял метко, с удовольствием, ощущая силу в руках и привычную

с детства сноровку, когда так же вот зимними вечерами колол на утро дрова. Пилить не любил, а колоть

всегда был готов с охотой, находя как бы извечное удовлетворение в этой трудной, не лишенной

мужского удальства работе.

На четвертом ударе трещина криво обежала сук, и полено развалилось надвое. Он расколол еще и

половинки.

- От спасибо, сынок. Дай тебе бог здоровьичка, - без тени недавней скованности благодарила тетка.

- Спасибом не отделаешься, мать. Продукты имеются?

- Продукты? А какие продукты? Бульбочка есть. Мелкая, правда. Если что, заходите, сварю затирки.

- Это что! Нам с собой надо. Скотину какую.

- Э, скотину. Где ее взять теперь...

- А там кто живет? - Рыбак показал рукой через огород, где за островерхим тыном белела снежная

крыша соседней постройки. Кажется, там топили: ветер заносил во двор запах дыма и чего-то съестного.

- А Петра Качан. Он теперь старостой тут, - простодушно сообщила тетка.

- Да? Здешний староста? Ты слышишь? - Рыбак повернулся к Сотникову, который, прислонясь к