62

Хотелось думать, понять, разобраться. Ксеня очнулась и увидела, что стоит на лестнице, облокотившись о перила.

Чувство раздвоенности не оставляло ее. «Вот как все получается». Она сделала шаг, другой. Потом собралась с силами, вошла, заперла дверь. На диване подарок Аболонского. «Дорога к любимой», — прочла она. — Какая мазня! В порядочные квартиры люди подобные картины не берут». Она отнесла картину в чулан. Вернувшись, примостилась на диван, и вдруг навернулись слезы; упала, уткнулась в подушечку и дала полную волю слезам.

Было очень больно. И жалко.

Молодости ли, которая прошла, осыпалась, как осенние листья, позолоченные и увядшие, последние остатки красоты. Лет ли? Шли чередой, не разбираясь.

Любовь, молодость, годы — все естественно уходит, не возвращаясь никогда. Все то, что уходит, — ладно. На смену приходит новое, и в этом новом есть своя прелесть, свой смысл, свое счастье.

Подняв голову от подушки, почувствовав, что сохнет под глазами, Ксеня смотрела на стенку, на голубые цветочки обоев.

«Да, молодость, девичья любовь — совсем не то, совсем не то…»

Девчата давно замужем. Кто обрел, кто не обрел счастья, но есть дети, есть смысл жизни, есть свои радости; даже в трудностях, горестях семейной жизни есть свое счастье.

Если бы был мальчик, сын… было бы все по-другому. По-другому, потому что для женщины жизнь без ребенка — бессмысленное существование. Сегодня ли, завтра или послезавтра, но придет тот день, тот час, когда женщина, не имеющая ребенка, поймет это и затоскует; заноет болью, сжимаясь в груди, ее сердце.

Так вот этот день. Ни любовь, ни молодость — ничто не заменит! Ничто!

Любовь ушла с Сашей. Как она хотела от него ребенка! Потом она свыклась с этой мыслью. Ей думалось, что дети Садыи — ее дети, и она могла бы… жить счастливо. Но жизнь… Жизнь жестока.

Она понимала, почему Садыя была гордой, смелой и счастливой. У нее была опора, у нее был смысл в жизни.

Она не могла не завидовать Садые. Она была жестокой, неумолимой в своих горестях. Она мечтала отбить Славика, разрознить, внести в его душу смуту, а в семью — переполох, что-то невероятно страшное.

И теперь понимала, что этого не нужно было делать; все глупо, глупо.

Ее козни не помогли. И Садыя не мстила. Наоборот, в последнее время она все чаще и чаще сталкивалась с порядочностью Садыи. Ксеня не заслужила этого, и она мучилась.

«Зачем? Зачем такая жизнь?..»

Садыю она все больше и больше стала уважать за ее работу, за ее отношение к людям; за любовь к ней. Она не хотела этого, сопротивлялась, но как можно сопротивляться, если сердце, само сердце говорило ей: Садыя умная, Садыя честная, Садыя хорошая.

Недавно ома встретила Садыю. Она не хотела этого. Она чувствовала себя виноватой. Но что поделаешь: она пришла в горком за поддержкой, у нее до крайности осложнились отношения с Юдиным, начальником конторы бурения, которого она не могла звать иначе как Кузька. И встреча с Садыей ее поразила. Мягкий и добрый взгляд. Только без улыбки, без обворожительной улыбки с ямочками на щеках, которая всегда ей так шла. И в глазах — усталость, в глазах Садыи была усталость. Ксеня сразу догадалась, что ей трудно. Хотелось упасть в ноги и просить прощения. Ксеня знала, ее натура другая: она никогда этого не примет. Разговор был коротким, но ясным. Садыя на прощание подала руку.

Садыя хорошая. Ксеня, как женщина, не могла бы простить такого другой женщине, а Садыя могла.

Наконец, нигде, ниоткуда Ксеня не слышала даже слова, чтобы Садыя обмолвилась о ней плохо.

«Зачем? Зачем?..»

Если бы она чувствовала жестокую, неумолимую ненависть Садыи, было бы лучше.

Если бы Садыя ее презирала, было бы лучше.

«Зачем? Зачем?..»

Может быть, она сдурела, что не захотела ребенка от Аболонского. Он нравится. Даже если бы он ей не нравился. Она знала подругу, которая имела ребенка от нелюбимого человека, а на счастье материнском это не отразилось. Дети — это другое, чем сама любовь… Но Аболонского она почему-то сейчас не переваривала. Может быть, за то, что она чувствовала его неискренность, понимала, что она ему нужна для каких-то других дел или просто для развлечения.

Только поэтому она не хотела ребенка от него? Неужели так?

Зачем грудь раздирает такая тоска, такая безысходность и такая неудовлетворенность жизнью, которую она так любила.

И Ксеня снова зарылась лицом в подушку. Не плакала. Просто приятно было ощущать темноту.

63

Сережа смотрел на себя в зеркало: «А чего — ничего».

— Елки-палки, лес густой, а Серега холостой…

Аграфена вошла в это время на кухню, подобревшая и довольная, оглядела Сережу, усмехнулась, наблюдая, как он приглаживает смоченные водой волосы, не вытерпела:

— У нас на деревне тоже один был, холостой. Зарок, что ль, дал не жениться, да родители порешили женить парня; заперся в чулан, голодовку объявил: не женюсь, и все тут… Папаша уезжал, он и выкобенивался. А приехал — выпорол, тем и кончилось: женили. Девка попала гулящая, не то от него, не то от соседа народила… Уж не сходи с ума, женись.

Сережа разрумянился:

— А я при чем?

— Убери бесстыжие глазищи — женись, и все. Для всякого свое время, перезреешь — копаться начнешь. Уж гулящая попадется, как в точку, не то от тебя, не то от другого народит.

— А я вот встречу сегодня Лильку и уезжаю… В командировку, горком посылает, Бадыгова.

Сережа торопился. Времени в обрез. А Лиля, как всегда, в неподходящее время приезжает. Не могла пораньше. Сколько было времени, походили бы, поболтали. Славка и то подшучивает: «Забыла тебя Лиля. Забыла черноглазая…»

— Не ворчи уж… Ой! Мишутка заплакал, Марья в магазин пошла, такие костюмчики вязаные продают.

В этот день у Сережи было много дел. Встретить Лилю, забежать в институт, в горком, позвонить Славке — тот очень просил.

Прямо закрутился. И все равно вышло все не так. Лиля приехала с опозданием на целых четыре часа.

— Понимаешь, вот тебе ключ. Я уезжаю. Ты не обижаешься?

— Так и будем разъезжаться, — улыбнулась Лиля, — ты в одну сторону, я — в другую.

Ну и Лилька! Язва…

Но тем не менее в автобусе, облокотившись на чемоданчик, он думал о ней. И разложив на коленях инструкцию и читая знакомые строки: «… пересмотреть проекты телефонизации промышленных новостроек…», — думал о ней. Еще думал о Садые — как просто и толково она ему разъяснила его задачу и совсем как со старым и близким знакомым посоветовалась: «А кого еще можно из молодых инженеров привлечь к этой работе?»

«Добрая, и взгляд у нее материнский, голос бархатный, и прервать трудно, льется, как родник, так и пил бы, пил…»

Для Сережи всегда казалось, раньше, конечно, что секретарь горкома и вообще всякий ответственный человек, наделенный властью, — строгий, недоступный… он не разговаривает, а выслушивает, не советуется, а только указывает.

Садыю он полюбил с первой встречи. Она для него была особенным человеком, особым секретарем.

— Скажи, — как-то он спросил Славика, — а мать твоя когда-нибудь плакала?

И когда услышал утвердительный ответ, даже растерялся: плачет?

Нет, Славкина мать человечная женщина, о ней писал Лиле в письмах, и та однажды приревновала: «Если у тебя новое увлечение… то я ставлю вопрос о наших взаимоотношениях…» Такое с мужчиной никогда не случается, а с женщиной всегда: женщина недоверчива и ревнива. Об этом Сережа слышал не раз, и от них же самих.

И теперь, перед своим приездом, Лилька прислала странное письмо: «Я думаю, что ты не будешь откладывать в долгий ящик женитьбу (хоть сегодня!)… Ведь знаешь, чтобы нам быть вместе, надо пройти немало препятствий (!), которые могут занять долгое время… Мы должны быть вместе, ты с образованием, работать умеешь, да и я не без рук…»

Как будто это и не Лилька писала. И выкрутилась же, приехала и выкрутилась.