3. Но допустим, клянусь богами, это удивительное творение рук человеческих было бы создано и представлено всем на обозрение! Мог бы кто-нибудь, взглянув на его великолепие, стройность пропорций и очертаний, допустить мысль, что оно возникло случайно, само по себе? А то же самое подумать о громовержце? Или о статуе, которую называют копьеносцем? Думаю, что нет. Да и величественной статуя бы не получилась случайно, без участия художника, который извел и потратил на это золото, бронзу, слоновую кость и много других дорогостоящих материалов. Так возможно ли, чтобы великий муж, более того, величайший из всех когда-либо существовавших стал бы таковым, не имея Доблести, благодаря лишь Удаче, предоставившей ему войска и деньги, флот и конницу? Тому, кто не умеет всем этим воспользоваться, это—опасность, а не опора могущества, не украшение, а доказательство бессилия

и ничтожества. Прав был Антисфен, говоря, что «всякого добра следует желать врагам, (кроме мужества. Тогда от своих владельцев добро переходит к победителям». Потому, говорят, природа и наделила трусливейшее из животных, оленя, удивительно огромными и острыми рогами, чтобы показать нам, что никакой нет пользы от силы и вооружения тем, кто не умеет за себя постоять. Точно так же Удача, нередко предоставляя малодушным и безрассудным могущество и власть, которыми они все равно не умеют воспользоваться как подобает, тем самым и славит и величит Доблесть, ибо только в ней заключается величие мужа и его красота. Ведь если, как говорит Эпихарм,

'«видит разум и слышит разум, слепо и глухо прочее», то это потому, что оно нуждается в разуме. Конечно, и телесные ощущения имеют свои достоинства, но только духовное начало по-настоящему полезно, только оно украшает человека, оно побеждает, властвует и царит, а все остальное, за исключением Доблести,—слепое, глухое, бездушное — лишь тянет за собой, влечет ко дну и позорнт своих владельцев, и это показывают факты. Располагая одинаковой властью, управляя одной и той же державой, Семирамида, хоть она и была женщиной, снаряжала флотилии, вооружала фаланги, строила Вавилоны, совершала плавания вдоль берегов Эритрейского моря, покоряя эфиопов и арабов. Сарданапал же, хоть и рожден был мужчиной, чесал дома пурпурную шерсть, сидя на возвышении среди наложниц, а после смерти его воздвигли каменное изваяние, где он был изображен приплясывающим на варварский манер сам с собой, как бы прищелкивая над головой пальцами, и надписали: «Ешь, пей, наслаждайся любовью. Все остальное — ничто». Кратет, увидя стоящую в Дель-фах золотую статую гетеры Фрины, воскликнул, что это — трофей от невоздержности эллинов, а взглянув на жизнь Сардана-пала или его гробницу (думаю, разницы здесь нет никакой), любой сказал бы, что это—трофей от милостей Удачи. Так что же? Неужто мы допустим, чтобы вслед за Сарданапалом Удача коснулась Александра и приписала себе его величие и могущество? Чего же такого она дала ему больше, чем получили от нее другие цари? Войск, конницы, оружия, денег, телохранителей? Тогда пусть, если может, с их помощью Удача сделает великим Аридея, пусть сделает великим Амаеиса или Оха, Оарса, или Тиграна Армянского, или Никомеда Вифин-ского, из которых одни, сложив диадему к ногам Помпея, свое царство, ставшее военной добычей, с позором получил обратно, Ни ко мед же, выбрив голову и надев на нее войлочный колпак, во всеуслышание объявил себя вольноотпущенником римлян.

4. Скорее мы бы сказали, что Удача создает слабых, робких и малодушных, однако несправедливо как пороки приписывать отсутствию Удачи, так и мужество с мудростью — ее благово

лению. А не сказать ли наоборот, что Удача возвеличилась благодаря Александру? Ведь он был знаменит, непобедим, великодушен, незаносчнв и человеколюбив, а когда его не стало, про войско его, сразу охваченное смутой, раздираемое внутренней борьбой, Леосфен сказал, что оно напоминает ослепленного Циклопа, который бесцельно шарит повсюду руками: так поколеблена была, расшатана и ослаблена безначалием его сила. Больше того, словно труп, покинутый душой, теряет плотность, становится рыхлым, разлагается и перестает существовать, вот так же войско, потеряв Александра, билось в конвульсиях и. трепетало в агонии (причем Пердикки и Мелеагры, Селевки и Антигоны, пока сердце как бы продолжало еще биться и ды-; хание было теплым, ссорились и враждовали между собой),-а под конец, затихнув и скончавшись, словно червями, начало кишеть ничтожными царями и полудохлыми властителями. Сам Александр, похоже, предвидел это, сказав с укоризной Гефе-стиопу, когда тот поссорился с Кратером: '«Да чем бы ты был, если б отняли у тебя Александра?» А я не побоюсь то же самое сказать и тогдашней Удаче: «Да в чем же твое величие, в чем твоя слава, где твоя сила и непреодолимая мощь, если б отняли у тебя Александра?» Иными словами: «А если б отняли у тебя знание военного дела, щедрость на денежные награды, воздержание от роскоши, смелость в состязаниях, кротость к подчиненным? Сделай, коль можешь, великим другого, кто не раздает щедро денег, кто в военных походах не подвергается опасности первым, кто не ценит друзей, «то не проявляет милосердия к пленным, кто не соблюдает меры в наслаждениях, кто не бодрствует в опасности, кто, будучи победителе, не отходит легко от гнева, кто на вершине успеха теряет чел веколюбие. Кто из облеченных властью может стать велики если погряз в тупоумии в пороках? Отними Доблесть у тог кто процветает, и он — полное ничтожество: в выражении благодарности .скареден, в трудах изнежен, в почитании богов; суеверен, ж достойным людям завистлив, среди мужей труслив, среди женщин сластолюбив». Подобно тому как бездарные художники под небольшой жертвенный дар прилаживают несуразно большую подставку и тем лишь подчеркивают ег скромные размеры, так и Удача, толкая на выдающиеся, блес тящие деяния ничтожные натуры, тем сильнее изобличает и покрывает позором, когда те терпят поражение и неуда

5. Значит, не в том величие, чтобы владеть благами, а;: том, как пользоваться ими, ибо даже грудные младенцы наел дуют от отцов царский сан и власть, как это было с Хариллом,. которого Ликург прямо в пеленках принес на общую трапезу и объявил вместо себя царем Спарты; ясно, что не младенец был велик, а тот, кто младенцу отдал отцовское почетное зва-. иие, вместо того чтобы, похитив, присвоить его себе. Но кто бы смог великим сделать Аридея, который от младенца-то ничем не отличался, которого Мелеагр, словно в пеленки запеленав,

облачил в порфиру и посадил на престол Александра, — и хорошо, право же, сделал, так что всего несколько последующих дней показали, как царствуют люди, опираясь на Доблесть, и как —с помощью Удачи. Вместо подлинного актера на сцену власти он вывел жалкого шута, или лучше сказать, выставил на театральные подмостки Вселенной немого статиста.

«Груз сиесет и жена, если муж ей иа спину взвалит». Так вот, правильнее было бы сказать наоборот; взять и взвалить на кого-нибудь могущество, богатство, власть по силам даже женщине и ребенку (Оарсу и Дарию Персидское царство поднял и преподнес евнух Багой), зато выдержать на своих плечах огромную власть и справится с нею, не подломиться, ие рухнуть под тяжестью бесчисленных государственных дел под силу лишь мужу, которому присущи Доблесть, высокий образ мыслей и ум. Именно таков был Александр, хотя кое-кто упрекает его в склонности к вину и даже в пьянстве. И тем не менее это был великий муж, ибо в государственных делах он всегда был трезв, не опьяняясь властью и могуществом, тогда как другие, вкусив и испробовав от них самую малость, теряют над собой всякий контроль:

«Простолюдин, внезапно ставши богачом иль должность государственную занявши, встает на дыбы, как только в люди выбился». Клит, уничтожив при Аморгосе 3 или 4 греческие триеры, присвоил себе имя Посейдона и стал носить трезубец. Деметрий, пс милости судьбы получив лишь кусочек от могущества Александра, приказал величать себя Китайбатом (Нисходящим), причем не послов к нему отправляли города, но феоров, а полученные ответы именовали оракулами. Лисимах, завладев жалкой Фракией, этим захолустьем Александрова царства, дошел до такой наглости и дерзости, что сказал: «Теперь, когда копьем я касаюсь неба, византийцы явились ко мне», на что присутствовавший при этом 'византиец Пасиал ответил: «Уйдемте отсюда, не то он проткнет небо острием». Да что говорить о них, которым близость к Александру все же позволяла о себе многое возомнить, если даже Клеарх, став тираном Гераклеи, носил с собою перун и одному из своих сыновей дал имя Керавн (Молния), а Дионисий назвал себя сыном Аполлона в эпиграмме: